Через некоторое время у меня закололо сердце, такое щемящее чувство овладело мной, как будто начинался приступ, что обычно заканчивается инфарктом. А что, если на самом деле я своими визитами стал причиной их исчезновения, что их забрали и сотворили с ними то, что сотворили? Если я, так сказать, стал причиной их смерти? Конечно смерти, я ведь не «старая госпожа», которая утешает себя мыслью, что они живы. Что они где-то укрываются или им позволили уехать за границу, или же они сбежали, или, откуда мне знать, что? Те, кого уводили с собой в леса, живыми не возвращались. У них не было ни времени, ни возможности таскать за собой подозреваемых или арестованных. Ну, это-то мне известно. Им самим приходилось продираться через леса и снежные заносы, что волкам. Каким образом зимой сорок четвертого они стали бы таскать за собой мужа и жену Зарник, если они их уже забрали из Подгорного? Да и вообще, могли бы кого-нибудь еще спросить, там бывали и другие офицеры, гораздо старше меня по званию, с совершенно другим, чем у меня, положением. Правда и то, что некоторые сами напрашивались в гости, оба они говорили по-немецки, в политику не лезли, общительность приветствовалась и была востребована на этих присоединенных территориях, где все смотрят на тебя исподлобья, где ты не понимаешь языка и где на пустой дороге автомобиль с немецкими солдатами бывает обстрелян. Или от взрыва бомбы в центре города взлетает на воздух дом офицеров. Слушать Бетховена и разговаривать с нормальными людьми, кто не прячет камня за пазухой и не таит злого умысла, было чем-то, что делало жизнь на войне похожей на жизнь. Те, что скрывались в лесных чащах или на высоких склонах, конечно же, на все смотрели иначе. Кто якшался с нами, заведомо становился предателем. Собственно говоря, предателем уже был только потому, что принимал немецких офицеров, устраивал ужины и фортепьянные концерты, в то время как они терпели лишения, мерзли, находились в бегах, таская за собой своих раненых. Кроме этого у них были свои информаторы, наверняка и среди работников поместья были свои люди.
В сорок третьем, когда и там, в округе все чаще случались подрывы и ко мне в палату привозили наших солдат, раненых в столкновениях с партизанскими отрядами, я начинал замечать такие вещи, которые лучше бы не видеть и лучше бы не знать. Тогда, несмотря на то, что я с трудом ходил, меня все чаще сажали в санитарную машину, в которой я дожидался в какой-нибудь деревне или у горного склона, где действовала наша часть, когда санитары вынесут раненых в бою, перевязанных на скорую руку.
Как-то раз, осенним вечером, спустя несколько дней после капитуляции Италии, я возвращался с успешного задания, которое одна наша часть выполняла высоко в горах над идиллическим Бохиньским озером. Захотелось немного отвлечься и, конечно же, общества Вероники, ее в первую очередь, должен в этом сознаться, и я приказал шоферу повернуть налево в Подгорное. Когда мы подъехали, уже опустилась ночь, и только на первом этаже горел свет. Я оставил шофера и машину на дороге, решив посмотреть, не спят ли в поместье. Мне не хотелось, чтобы гул машины беспокоил их в столь поздний час. Входные двери были приоткрыты, и при тусклом свете, спускавшемся из окон, я видел фигуры людей, которые выносили из дома какие-то ящики и исчезали потом с ними в лесу. Я немного подождал, пока они уйдут, и зашел во двор. Там стоял Лео в обществе не знакомых мне мужчин и разговаривал с ними. Я громко поздоровался, все притихли, вообще-то, когда они увидели мою форму, их взяла оторопь. Лео тоже был удивлен. Он стремительно направился ко мне, заметив, что не ждал меня в такой час, но все равно я желанный гость, он был необыкновенно оживлен, этот обычно скорее молчаливый, чем разговорчивый человек. Он сразу повел меня в столовую, а группка людей, прежде чем мы успели войти в дом, мгновенно растворилась. Хорошо помню, как меня поразило, что Лео водится с лесными братьями, не только с нами, но и с ними тоже. Я вспомнил об их с Вероникой просьбе замолвить словечко за того Йеранека, их работника. Тогда я отнесся к его аресту как к ошибке, которую с помощью одного лишь разговора удалось счастливо исправить, теперь я понял, что это была не ошибка, и мое ощущение в этот вечер тоже не было ложным. Я ни о чем не спрашивал, не мое это дело, пусть этим занимается Валлнер и его ребята, если нужно, я не хотел ничего знать ни об их работнике Йеранеке, ни о ящиках, которые вместе в неизвестными исчезли в лесу. Мне было безразлично, что там, в этих ящиках, которые выносили из поместья, я был бы счастлив, если б мне вообще не пришлось это видеть.