Трусы, ничтожества, кричал он, ну, они заплатят за это.
Мы двинулись дальше и остановились в небольшом селении у дороги, проехав два-три километра вперед. Лейтенант приказал привести всех мужчин в деревне, если эти несколько домов без церкви и трактира можно было назвать деревней. Солдаты группами по трое-четверо разбрелись по домам и через каких-то двадцать минут вернулись с захваченными крестьянами. Улов был скромный, не только из-за малости деревни, но потому что молодых мужчин уже давно увели с собой различные военизированные команды, промышлявшие здесь в округе. Все еще разъяренному лейтенанту солдаты предъявили несколько перепуганных стариков. Лейтенант позвал переводчика и сообщил этим бедолагам, что они будут расстреляны из-за нападения на немецкие вооруженные силы. Стариков трясло, я увидел, как один помочился в штаны. Выстроился расстрельный взвод, солдаты, на которых пал выбор, медленно и почти с неохотой становились в боевой порядок. Наверняка, они не видели в этом никакого смысла. Я сидел в санитарной машине и от самой бессмыслицы происходящего меня чуть ли не выворачивало. Не от сочувствия, сочувствие осталось там где-то, в украинских топях в сорок первом, а от вселенской бессмыслицы, из-за которой сейчас эти старые люди среди весеннего дня, на фоне освещенных солнцем заснеженных вершин, лишились жизни. Когда дым рассеялся, четверо сразу упали, пятый остался стоять на ногах. Как раз тот, что помочился от страха в штаны. Когда прозвучал приказ: пли, он поднял руки и увернулся, пуля чиркнула ему по голове, заливая лицо кровью, но он был на ногах и жив. Лейтенант позвал меня констатировать смерть тех, что лежали на земле. Я выскочил из машины, прихватив с собой санитарную сумку, не знаю, почему я подумал, что перевяжу старику голову. Что с этим делать? спросил лейтенант, глядя на потерянного от ужаса человека, который начал туда-сюда переступать, неловко перешагивая через трупы, лежавшие на земле, хватал себя за голову и удивленно смотрел на свои руки.
Все мы молчали. Лейтенант сказал переводчику, чтобы встал спокойно, чтобы мы смогли его застрелить. Не знаю, он ему дословно передал, но старик перестал переминаться. Ему приказали встать на колени. Старик с трудом опустился на колени, видно они у него болели. Лейтенант подошел к нему, достал тяжелый пистолет и выстрелил ему сзади в окровавленную голову. Кровь вперемешку с кусочками черепа брызнула ему на руки. Медленно я прошел вперед, чтобы пощупать пульс этих старых тел, но солдаты уже запрыгивали в грузовики, и я тоже вернулся и сел в машину.
Меня всего трясло. Но не из-за того, что мне пришлось только что увидеть. А потому что я ничего не сказал. Мне следовало бы закричать, что это, черт возьми, не имеет больше никакого смысла. Я был выше по званию, и, может, лейтенант меня бы послушал, хотя командиром отряда был он, а я был всего лишь врачом, который мог приказывать в медсанчасти, то есть двум старым санитарам. Если бы я заорал на него в присутствии солдат, этот безумец мог бы пистолет направить в мою сторону. Я должен был его хотя бы отозвать в сторону и поговорить с ним. Но я не сделал ничего. Я испугался. Был самый конец войны, все мы знали, что дело идет к концу, и мне не хотелось осложнений из-за этого опасного, взбесившегося молодого человека. И он знал, что это конец. Именно потому эти выстрелы из засады так взбесили его, он чувствовал свое поражение и унижение, потому что теперь, когда он все-таки уходит из этой страны, убивают его солдат. Даже если только одного ранили в задницу. А могли бы и в голову, стрелять-то так или иначе все равно не научились. Солдаты залезали в грузовики, двигатели еще работали, мы их вообще не глушили, только сделали остановку, поубивали нескольких человек и дальше, в путь. Если я должен был что-то сделать, то мне надо было ясно дать понять, что я несогласен. Однако я ничего не сделал. Я часто просыпаюсь из-за того случая. Человека преследует не то, что он сделал, а то, чего он не сделал. Что мог или, по крайней мере, пытался сделать, но не сделал.