Как этим страшным вечером, уже ночью, все так затянулось до ночи, когда я сидела подле нее, как мне было объяснить ей, кто эти люди, что рыскают по шкафам и хлопают дверями? А у входа стоит с ружьем наш Иван? Как бедной женщине было понять, что внизу в столовой сидит ее дочь в брюках для верховой езды, обутая в горные ботинки, готовая уйти с вооруженными людьми? Там и господин Лео, которого она любила так же, как свою дочь, и считала самым лучшим человеком на свете? Не только потому, что он принял ее неуемную Веронику после того, как она его так надолго бросила, а еще и ее принял, пожилую женщину, а более всего, что он навещал ее и тогда, когда она была одна, а Вероника где-то потерялась в неизвестной стороне далеко на юге. Вовсе не по этой причине, а потому, что он был, как много раз повторяла старая госпожа, хорошим человеком. Он был способным человеком, у него получалось и делами управлять, и деньгами, ну и добрый он был. Знаете, ведь это не всегда так бывает. А вот у Лео получалось, так, по крайней мере, считала госпожа Йосипина, Вероникина мама. Но не все так считали, во всяком случае, не те, что держали его взаперти в столовой, бледного как смерть, скорее всего до смерти напуганного, сжимающего дрожащими руками охотничью сумку на коленях. Как сказать ей, что господин Лео сидит там внизу в охотничьем костюме, хотя и не собирается идти на охоту?
Нет, этого я не в силах была произнести. Я сказала, что внизу была вечеринка, вы ведь знаете, некоторые после этого никак не могут угомониться. Это показалось ей правдоподобным, не впервой, и ей приходилось бывать на таких вечеринках, когда кого-нибудь из гостей было трудно выпроводить из-за стола, из дома или в гостевую комнату. Мы сели за стол и принялись разглядывать фотокарточки, мне показалось, что я ее убедила. Однако, спустя некоторое время, она вновь разволновалась.
Зачем вы то и дело подходите к окну? вдруг спросила она.
И правда, я все время вставала и подходила к окну. Из-за отдернутой шторы я смотрела на двор, на который падал свет из столовой. У ворот стояла фигура, беспокойно переминавшаяся с ноги на ногу, пиная ногой снег, это был Йеранек.
Ну Иван, ну Йеранек, думала я, а как замечательно ты пел в церковном хоре, а теперь вот ковыряешь ногой снег и ждешь, покуда не уведут хозяйку, которая была тебе благодетельницей. И хозяина, который всегда нахваливал тебя за твою работу и хорошо платил. И такие гадости говоришь, что у меня уши вянут от того, что ты прежде наговорил на дворе. Говорю же тебе, ступай в дом и растолкуй нашим, своим, то есть, что здесь произошло недоразумение. Глядя на тревожную фигуру в военной шинели, стоявшую с ружьем у входа на двор поместья, я вдруг кое о чем вспомнила, что уже стала забывать. Я тут же сообразила, откуда у неразумного и вообще-то неплохого парня явились на языке такие гадкие слова. Это было больше года назад, теплым ранним утром; когда я вышла до завтрака из дома, там стоял Йеранек. Иван, то бишь, работник, который пришел косить, подходит он ко мне и говорит: вижу я, твоей хозяйке любо с немцами якшаться. Я засмеялась, да что ты такое мелешь, Иван, в гости зашли, ну не гнать же ей их, вот и принимает. В форме ходят, не отступался Иван, а мыском так и ковыряет песок на дворе, словно чертит что-то. Снега не было, не то, что той ночью, спустя несколько месяцев, когда он стоял в карауле, тогда было прохладное летнее утро. Он уставился в пол и ковырялся мыском в песке, потому что ему было не по себе. А кому не было бы от такой ереси?