Двое, проводя столько времени вместе, сближаются, хотя могут и возненавидеть друг друга, по крайней мере, сначала так казалось, тем не менее, более вероятно, что они подружатся. Так вот мы и сблизились. Да еще как.
Теперь вот я в Пальманове. Смотрю на свое отражение в склеенном зеркале, на фрагменты своего лица. Седина на висках, преждевременная для моих лет. Не хватает переднего зуба, тошно смотреть на эту дыру и потрескавшиеся губы. Просто чудо, что меня в первый раз ранило только перед концом войны, где-то возле Идрии, перед тем, как мы отступили к Фриульской равнине. До того, как оказаться в этом лагере для военнопленных, бок о бок со вчера еще — боевыми товарищами, а сегодня — всего-навсего военнопленными, великим множеством — двадцать тысяч солдат и офицеров, вчера еще сражавшихся, а сегодня ошивающихся среди бараков и палаток. Проигравшая армия. Разгромленная армия. Армия без государства. С фотографией молодого короля на стене барака, которого и след простыл, в то время когда мы сражались за его королевство, а теперь, когда его армия в плену, он прогуливается где-то по лондонскому парку со своими собаками. Или попивает чай. Или же слушает по радио новости о последней речи того русского шпиона со странным именем Тито, недавнего австрийского капрала, этого хорватского мужика, который поселился в его доме в Дединье[2]. Всякий раз, проходя мимо фотографии короля, я опускаю взгляд. Если бы я посмотрел ему в глаза, то мне пришлось бы спросить его, где он был, когда мы, его солдаты, месили грязь пополам с кровью. Его дед, его отец, оба были со своей армией, когда это было нужно, закутавшись в шинели балканской зимой, среди орудий и лошадей. А он всю войну совершал свои променады по лондонскому парку, да и теперь еще прогуливается. Не могу смотреть ему в глаза без злобы, даже презрения. Лучше смотреть в землю. Порой мне кажется, что все мы уткнулись глазами в землю, все двадцать тысяч мужчин, оказавшиеся в Пальманове, опозоренные и униженные. А по ночам — в звезды. И не возьмем в толк, что же со всеми нами произошло.
Всякий раз, когда я смотрю на звездное майское небо, я спрашиваю себя, а смотрит ли она на эти звезды. Если она все еще живет в том поместье, которое купил ее муж, тогда она смотрит на то же небо, менее чем в двухстах километрах отсюда. На мгновение надо мной будто черная тень нависла: что означало это ее пришествие этой ночью почти как наяву? В моих краях люди верят, что души умерших живут вокруг нас. Уж не стряслось ли чего с ней? Ведь шла война. Но я тотчас же отогнал от себя эту мысль, уж как-нибудь она устроилась, ну если не она, так ее Лео. Он всегда устраивался. Может быть, они уже не в господском доме, потому как коммунисты, которые теперь хозяйничают там, по ту сторону границы, господ не слишком жалуют, зато жалуют их добро. На днях я был в соседнем лагере, где были интернированы словенские домобранцы[3]. Спрашивал, не знает ли кто Лео Зарника, он меня, понятное дело, не интересовал, я хотел узнать, что с ней. Один офицер сказал, что он сейчас, наверняка, в Каринтии в Австрии. В мае туда из Словении двинулась тьма народу. Зарник должен быть среди них, не безголовый же он, чтобы дожидаться коммунистов. Если в Австрии Зарник, ее муж, то и она, наверняка, тоже там. Это меня успокоило. А ее ночной визит мог означать что-нибудь другое — если блуждают души умерших, почему бы не блуждать и душам живых? Тех, кто был так дорог друг другу, а их разлучили. Может, и моя душа когда-нибудь забредет к ее крову, каждый раз, когда я смотрю на мерцание звезд над Фриульской равниной, я думаю о ней, как она смотрит на звезды над альпийскими горными хребтами. Из окон поместья в Верхней Крайне, а, если ее там больше нет, то, может, по ту сторону Караванок.
Вспоминает ли она те августовские дни, когда ездила верхом со своим инструктором верховой езды вдоль Савы?
Мы страшно сдружились тем августом тридцать седьмого. В тот день, когда она спросила, как зовут мою девушку, мы, на самом деле, были настолько накоротке, что это никуда, кроме как к подобной близости, и не могло привести. Сначала до полудня, а потом уже и все дни напролет мы были вместе. Моя ученица все более входила во вкус. Какими, ну этого мне не хотелось повторять, какими становились бывало новобранцы, когда видели, что при первой же езде они не свалились со спины лошади и, более того, что лошадь им повинуется, даже останавливается, когда ей велят. Правильная посадка, управление поводьями, подпруга, упражнения с нагрузкой, каждый новый элемент она усваивала играючи. С охватившим ее восторгом, она быстро уразумела, как найти общий язык с лошадью, «ша-ааа-гом», «ст-оо-ой». Единственно, мне с трудом удалось уломать ее пользоваться шпорами и хлыстом, как бы то ни было, использование вспомогательных средств, объяснял я ей, при езде верхом так же необходимо, как команды, подаваемые корпусом и голосом. За плечами Лорда уже были азы, поэтому дело продвигалось с легкостью. Увидев, что он ее слушается, и как после какого-то упражнения он дружелюбно и игриво ткнулся головой ей в плечо, она была просто растрогана. Неужели это возможно? промолвила она, он меня действительно понимает! Вместе с Вранцем я показывал ей атаку с саблей, которой у меня, естественно, не было в руках, чтобы не напоминать ей о том, что она на самом деле предназначается для убийства, и когда я пустился в галоп, она зааплодировала. Потрясающе, воскликнула она, вы с ним просто единое целое! Все дни были наши, и обедали мы в каком-нибудь местном ресторанчике под каштанами. Ее мужа я видел иногда по утрам, когда он ее привозил, ближе к вечеру во второй половине дня за ней приезжал шофер, который безразлично посматривал куда-то на горы, в то время как мы, стоя возле машины, не в силах расстаться, вспоминали случившееся задень, упражнения, истории о лошадях.
2
Дединье — жилой район белградской элиты, в частности, резиденция маршала Йосипа Броз Тито.
3
Домобранцы — полицейско-военные соединения времен Второй мировой войны в оккупированной нацистской Германией Словении.