Вблизи я понял, что рядом с верблюдицей бродила лиса. И это сразу насторожило. Что могло привлечь сюда маленькую пустынную лисичку? Она не хотела уходить, даже когда я оказался совсем рядом. Верблюдица забеспокоилась, спустилась вниз по склону бархана. Последовав за ней, я увидел верблюжонка. Он неподвижно лежал на песке.
Я уже знал, что верблюжата рождаются очень слабыми. И все же первое очное знакомство меня поразило. Час тянулся за часом, а малыш едва мог поднять голову от песка. Верблюдица беспокойно принюхивалась к нему, тихонько звала, однако не вылизывала. Было уже темно, когда верблюжонок стал делать попытку подняться на ноги. Я превозмог желание помочь ему. Необходимо, чтобы все шло своим чередом, так, как это бывает в природе. Ведь провести такие наблюдения за дикими верблюдами пока невозможно. Диких верблюдов остались считанные единицы, в зоопарках их нет совсем. Где уж тут надеяться понаблюдать за новорожденным.
Как я и ожидал, для верблюжонка главным препятствием оказались его собственные ноги. Они были слишком длинны, он путался в них, спотыкался, падал, ноги его заплетались. Мне пришлось запастись терпением и вести отсчет не по секундам, а по часам, когда я отмечал в своем журнале попытки верблюжонка поднять голову, выкинуть вперед переднюю ногу, оттолкнуться задними и, наконец, после многих неудач в первый раз в жизни встать на считанные секунды.
Верблюжонок начинал жить не торопясь, но был настойчив. Научившись ходить, стал тянуться к матери, трогал ее губами, то тут, то там сосал шерсть. Длинный материнский хвост надолго ввел его в заблуждение, и он недоуменно стоял возле него, качаясь на тонких ногах и пробуя сосать. Наконец, счастливая случайность помогла ему найти сосок. Тут он проявил большую сообразительность: то чуть отодвигался от вымени, то спешил вернуться к нему, запомнив этот путь, стал удлинять его и вскоре уверенно перебирался от передних ног матери к вымени.
Уже темнело, и на мое счастье верблюжонок, устав и насытившись, лег отдыхать. Тогда и я смог заняться ночлегом: разложил подстилку на песке, запалил костер, вскипятил во фляжке чай. Верблюдица паслась неподалеку, часто возвращалась к своему малышу, прислушиваясь, подозрительно смотрела в мою сторону. Пустыня, как всегда под вечер, наполнилась жизнью и звуками. Прошел, распустив полосатый хвост, барханный кот: видно, собрался на охоту за песчанками. Пролетела стая дроф, подвывал сычик.
Наутро я продолжал свои наблюдения. Верблюжонок почти не окреп, все так же качался на ногах, однако найти вымя матери, поесть для него уже было не проблемой. На очереди были новые задачи. Оказалось, в мире есть кусты, деревья, склоны и даже обрывы. Верблюжонок ходил, как лунатик: вот наткнулся на куст и силился через него прорваться — не смог и, тихо пискнув, в изнеможении лег отдыхать. Через полчаса злополучный куст удалось обойти и, удачно скатившись кубарем с обрыва, добраться до матери. Она теперь уже была не столь терпелива — объела вокруг всю траву и отходила все дальше. Верблюжонок следовал за ней, на ходу постигая премудрости жизни. О больших кустах он уже имел определенное понятие, но замечать маленькие еще не научился. Для этого нужно было смотреть себе под ноги. А это и на третий день было непростой задачей.
Между тем мне предстояло известить о новорожденном пастухов. Я уже знал, что верблюдица останется с малышом еще день-два, однако жажда в конце концов погонит ее к водопою. Случись рядом стадо, верблюжонок остался бы на попечении соседей. Они не допустили бы к нему ни волка, ни рысь.
Хорошенько приметив место, я поспешил с доброй вестью на Культакыр. Рассчитывал, что смогу привести пастухов по своим следам. Шел сначала по компасу, а оказавшись в знакомых местах — хожеными тропинками. Порядком устал, к тому же мучила жажда. В тот день сильно потеплело, и моя ватная одежда оказалась лишним грузом. Еле добрался до Культакыра, до колодца. Здесь напился, умылся, отсиделся на колоде, из которой поили верблюдов.
Возле нашего домика стояла машина. Видно, приехали гости. Я вошел в комнату и чуть оробел от многолюдья. Здесь собрались чабаны соседних бригад — в большинстве уже хорошие мои знакомые. А в центре комнаты, поджав по-турецки ноги, пел и играл на дутаре пожилой человек. Едва он кончил одну из песен, люди задвигались, освобождая место для меня. Я пробрался в угол, тоже стал слушать певца.
Национальную музыку часто передавали по радио, я видел и слышал певцов по телевизору, но совсем иное впечатление производил «бахши» здесь, в глубине Каракумов. И высокий голос, и звонкий звук дутара были сродни звукам пустыни. Я слышал их непрестанно, с тех пор как начал работать в песках, и певец усилил и подтвердил мои ощущения. Временами, взяв высокую протяжную ноту, голос его словно рвался, звуки повторялись и гасли, когда не хватало дыхания. И это напоминало мне порывы ветра над барханами. Впрочем, я не понимал слов и воспринимал лишь музыку, манеру исполнения.