— О чем он сейчас поет? — спросил я Бавали.
— О девушке. Говорит, глаза твои как огонь, косы как змеи, как аркан на мою шею. Это были стихи несравненного Кеминэ.
Ой-ой, как на тигриный шаг твой легкий шаг похож.
Взгляд черных-черных глаз твоих на пламя так похож!
Аркан тугой, аркан тугой на шею мне плетешь.
Не косы черные плетешь, а войско змей ведешь.
У каждой пряди свой огонь; меня язвят косы.
На рассвете я проснулся сам, не дожидаясь, пока разбудят. Беспокоило, как там в пустыне малыш. С вечера договорились с Бавали, что сходим за верблюжонком и его матерью.
В домике уже не спали. Чабаны с дальних стоянок, бахши расположились вокруг скатерти с угощением: печеньем, конфетами, урюком, миндалем. Агали-ага суетился у железной печурки: заваривал в фарфоровых чайниках чай, споласкивал пиалы, передавал то одно, то другое гостям. По кругу ходили две огромные пиалы с густым, прохладным чалом. По мне, так вкуснее питья не бывает.
Мы взяли с собой оседланного верблюда, рассчитывали увести малыша в чересседельном мешке. Поймали его и затолкали в мешок легко. Однако стоило отойти сотню метров, как верблюдица отстала и вернулась назад. В страшном беспокойстве она бегала там, где недавно кормила малыша, жалобно кричала. Пришлось вернуться и нам. Голова верблюжонка свешивалась из мешка, испуганный, он тоже без конца «авкал». И все же мать тотчас теряла его из виду, стоило тронуться в путь. Пришлось вынуть верблюжонка, показать его матери, подманить. Тут выяснилось, что она не различала его, даже если я держал верблюжонка на вытянутых руках. Требовалось, чтобы он стоял на песке, а не был где-то в воздухе.
Наконец, мы придумали способ, как увести неразумную мать с собой. Малыша опять положили в мешок, голова его была наружу, а рядом, голова к голове, привязали верблюдицу.
Шли по пустыне, вели верблюдов, радовало, что принес бригаде хоть малую пользу. И уже в который раз я поймал себя на мысли, что спешу на Культакыр, как к родному дому.
Весна в белой пустыне
Когда мы вышли из газика и пожали старшему чабану руку, зоотехник начал разговор так:
— Секретарь комитета партии товарищ Аннакулиев сказал, заместитель министра сказал, начальник Управления сказал, директор совхоза сказал, главный зоотехник сказал, я тебе говорю: «Вот товарищ из Москвы будет у тебя работать…» — Дальше он перешел на туркменский, поясняя, чем я буду заниматься. Перечень людей, у которых я побывал, прежде чем оказался в совхозе имени 26 бакинских комиссаров, по-видимому, обосновывал законность моего пребывания в бригаде, а может быть, и служил мне моральной поддержкой.
За спиной старшего чабана Манты Мамедова я видел уходящую вдаль отару. Черные цепочки овец стремились по белой равнине к встававшей на горизонте ослепительно белой стене.
Овцы шли, пряча головы от солнца в тень друг друга. Мне еще была незнакома эта черта их поведения, не приходилось работать в пустыне летом. Неудовлетворенное желание изучить жизнь отары в жару, накопленное за долгие месяцы «московской» жизни, делало меня нетерпеливым, хотелось поскорее закончить церемонию знакомства и приступить к делу.
Мир вокруг был гол и неуютен. Мне предстояло сейчас войти в него, а Манты — стать моим товарищем, учителем и опекуном. Связующей цепочкой между Москвой и этой жизнью было письмо моего руководителя, профессора Боголюбского. Один из секретарей Центрального Комитета Компартии Туркменистана в прошлом занимался научными исследованиями, и мой профессор дал мне рекомендательное письмо. Быть может, столь высокой протекции и не требовалось, хватило бы официального письма института в управление сельского хозяйства, объяснявшего, почему мне необходимо добраться до лучшей чабанской бригады и там пасти овец.
Землю сплошь, словно штукатурка, покрывала рыхлая корка гипса. Самодельные кожаные обутки Манты и мои кеды отпечатывали на ней следы, пока мы догоняли отару. Поравнявшись с ее авангардом, остановились отдохнуть, сели, где пришлось, и мои брюки, так же как у Манты, стали белыми от гипсовой пыли. Она покрывала все, словно мы находились во дворе цементного завода. Потом я привык к этому, перестал замечать белый цвет пустыни, всего, что нас окружало. Но среди впечатлений первого дня это было самым сильным.