Собеседники были довольно далеко от меня, а акустика в пустыне не всегда наилучшая. И все же я сидел, напряженно прислушиваясь, и как уже не раз бывало, это произошло.
Я сижу на одеяле рядом с Эллен. Моя рука обнимает ее плечи. Моя синяя рука…
Картина немного затуманилась, как только я внутренне отпрянул от отождествления себя с веганцем. Но я преодолел неприятное ощущение и вновь прислонился к скале.
Мне было одиноко. Эллен оказалась все-таки помягче, чем скала, и, кроме того, меня распирало любопытство. Поэтому я превозмог свое отвращение и снова очутился там…
— …нельзя увидеть отсюда, — говорили, — но если вы хотите знать, то могу сказать, что наша звезда, вы называете ее Вегой, является звездой первой величины на вашем бедном небосводе и находится в созвездии, которое вы, люди, называете Лирой.
— А каков из себя Таллер? — спросила Эллен.
Наступила длительная пауза.
— Самое важное, как это часто бывает, передать труднее всего. Проблемой при общении является то, что у собеседника нет понятий, эквивалентных тем, о которых приходится говорить. Таллер совсем не похож на планету. Там нет пустынь. Вся планета имеет упорядоченный ландшафт. Но… Позвольте взять из ваших волос цветок. Взгляните на него. Что вы видите?
— Прелестный белый цветок. Вот почему я его выбрала и приколола к своим волосам.
— Но это вовсе не так. Это не цветок. Во всяком случае, для меня. Ваши глаза восприимчивы к свету с длиной волны от четырех тысяч до семи тысяч двухсот ангстрем. Глаза же веганца восприимчивы к ультрафиолетовым лучам почти до трех тысяч ангстрем — с одной стороны. С другой стороны, мы не различаем цвета, которые вы называете «красным», а в этом «белом» цветке я различаю два цвета, которых нет в вашем диапазоне зрения. Мое тело покрыто узором, который вы не видите, но он очень похож на узор на коже других представителей моей семьи, и поэтому другой веганец, знакомый с родом Миштиго, при первой же нашей встрече может назвать мою фамилию и местность, откуда я родом. Некоторые наши картинки вам, землянам, кажутся кричащими или даже одноцветными, обычно синими, так как земной глаз не различает тех оттенков, которые различаем мы. Почти вся наша музыка кажется вам заполненной довольно длительными промежутками тишины. На самом же деле эти пробелы — мелодии, не различимые вашими ушами. У нас чистые города, логически распланированные. Они улавливают дневной свет и долго удерживают его ночью. Есть явления, которые очень много значат для нас, но я не знаю, как все это описать… человеку.
— Однако люди… Я имею в виду людей Земли, живущих на ваших планетах…
— Но на самом-то деле они не видят, не слышат или не чувствуют так же, как мы! Существует пропасть, которую мы можем ощутить, но которую не можем переступить. Вот почему я не в состоянии рассказать вам, какой на самом деле Таллер. Для вас это совершенно другой мир, чем для меня.
— И все же мне хотелось бы увидеть его. Очень сильно. Я думаю, что мне даже понравилось бы там жить.
— Я не уверен в том, что вы были бы там счастливы.
— Но почему?
— Потому что эмигранты на Веге есть эмигранты не с Веги. Вы здесь не являетесь представителем низшей квоты или расы. Я знаю, что вы пользуетесь этим термином, но именно он наиболее подходящий. Персонал вашего Управления и его семья являются наивысшей кастой на этой планете. Затем идут состоятельные люди, входящие в штат Управления, затем те, кто работает на этих состоятельных людей. Еще ниже те, кто зарабатывает себе на жизнь, обрабатывая землю. Затем, у самого подножия, те неудачники, которые обитают в Старых местах. Здесь, на этой планете, вы на вершине пирамиды. На Таллере же вы будете на самом дне общества.
— Почему же?
— Да потому, что вы цветок видите именно белым…
И он вернул ей цветок.
Наступило долгое молчание, прерываемое шелестом прохладного ветерка.
— И все-таки я счастлива, что вы сюда приехали, — сказала она.
— Да, здесь очень интересно.
— Рада, что вам здесь нравится.
— Человек, которого зовут Конрад, на самом деле был вашим любовником?
Я был совершенно ошарашен таким неожиданным вопросом.
— Я понимаю, почему, — сказал он, и мне стало не по себе, будто я попал в положение человека, подглядывающего физическую близость мужчины и женщины (или еще хуже — наблюдая за тем, кто подглядывал).
— И почему же?
— Потому что вы стремитесь к необычному, полному сил, экзотическому. Потому что вы никогда не испытываете счастья где бы то ни было. Просто вы такая, какая есть.
— Неправда… А может быть, так оно и есть. Да, однажды он сказал мне нечто подобное.
В этот момент даже мне было очень жаль ее. Затем, не сознавая того, поскольку я хоть как-то хотел утешить ее, я протянул руку и взял ее руку в свою. Только рука эта была рукой Миштиго…
Неожиданно мне стало страшно. Хотя, скорее, это чувство возникло у него, и я почувствовал это. Я ощутил, что в его мозгу все поплыло, как после мертвецкой пьянки, как только он почувствовал чье-то присутствие в своем разуме.
Я быстро отпрянул назад и снова оказался спиной к стене, но только после того, как она уронила цветок, и я услышал, как она прошептала:
— Держите меня…
«Ох уж эта чертова псевдотелепатия! Это исполнение желаний! — подумал я. — Когда-нибудь я перестану верить в то, что это свойство мне присуще…»
И тем не менее я все-таки на самом деле видел два цвета на том цветке… цвета, для которых у меня не было слов.
Я побрел назад в лагерь, но, пройдя его, двинулся дальше. Добрался до противоположного конца нашего незримого, но охраняемого периметра, сел на землю и закурил.
Ночь была прохладной и черной.
После того, как я выкурил две сигареты, я услышал позади себя голос, но не обернулся.
— В огромном здании. Здании Огня, в тот далекий день, когда все дни и годы получат свой номер, о, пусть тогда мое имя будет возвращено мне, — произнес голос.
— Очень для вас неплохо, — сказал я. — Цитата вполне подходящая. Только вы зря здесь цитируете «Книгу Мертвых».
— Почему зря? В этот великий день, когда все дни и годы получат свой номер, если и вам вернут ваше имя, то каково же оно будет?
— Не вернут! Я намерен опоздать на эту церемонию. Да и что толку в имени?
— Ну, это зависит от того…
— Предположим, оно… «Карагиозис».
— Извольте сесть так, чтобы вас было видно. Я не люблю, когда кто-нибудь стоит у меня за спиной.
— Хорошо. Ну так как?
— Что «как»?
— Как вы относитесь к имени «Карагиозис»?
— Почему оно должно меня волновать?
— Потому, что оно кое-что значит для вас. По крайней мере, некогда значило.
— Карагиозис был одним из персонажей греческого театра теней, нечто вроде Петрушки средневекового театра Европы. Он был неряхой и шутом.
— Он был греком, и очень умным притом.
— Ха! Он наполовину был трусом, слюнтяем и вообще каким-то скользким типом.
— Но так же был наполовину героем. В чем-то необузданным. С чувством юмора. Он сорвал с места пирамиду. И кроме того, когда ему хотелось быть сильным, он был сильным!
— И где же он теперь?
— Мне самому хотелось бы это знать. Но почему же об этом вы спрашиваете у меня?
— Потому что этим именем вас назвал Хасан в тот вечер, когда вы боролись с роботом.
— О… Понимаю… Что ж, это было просто к месту сказано. Это просто синоним дурачка. Кличка, что ли. Подобно тому, что я назвал вас «Красный». Вот теперь я думаю о том, как вы выглядите в глазах Миштиго? Веганец ведь не видит цвета ваших волос. Вам это известно?
— Мне безразлично, как я представляюсь веганцу. Меня больше занимает то, как выглядите вы. Я понимаю, у Миштиго заведено на вас весьма пухлое досье. Он как-то говорил, что думает, что вы живете уже несколько столетий.
— Преувеличение. Без всяких сомнений, преувеличение. Но, похоже, вам многое известно. А у Миштиго есть ваше досье?
— Да, но пока не такое пухлое.
— Кажется, вы ненавидите Миштиго больше, чем кого-либо. Это правда?