— Вы дали мне пистолет, понятно? — Он изобразил правой рукой будто стреляет.
— Очень рад за вас, что вы так решительно настроены. Но все же подумайте хорошенько.
— Этот козел находится у нижней ветки вон того дерева?
— Да. Им очень нравятся молодые зеленые побеги на ветках.
— Я хотел бы сфотографировать его. То дерево называется оливковым?
— Да.
— Хорошо. Я хотел бы знать, как правильно подписать этот снимок: «Козел, объедающий зеленые побеги оливкового дерева». Неплохой заголовок?
— Прекрасный. Снимайте побыстрее, пока козел еще там.
Если бы он не был таким коммуникабельным, таким четким, таким безразличным к самому себе. Я ненавидел его. Я не мог его понять. Он разговаривал только тогда, когда о чем-то спрашивал или отвечал на вопрос. И всякий раз, когда он удостаивал вопрос ответом, он был кратким, уклончивым, высокомерным, причем зачастую одновременно. Он был самодовольным, тщеславным, синим, во всем проявлялась его власть. Он заставил меня глубоко задуматься о традициях рода Штиго в области философии, филантропии и просвещенной журналистики.
Однако в этот вечер я разговаривал с Хасаном после того, как не спускал с него глаз весь день. Он сидел у костра, будто сошел с картины Делакруа. Эллен и Дос Сантос сидели поблизости, попивая кофе.
— Мои поздравления!
— Поздравления?
— За то, что вы Не попытались убить меня. Вероятно, это произойдет завтра?
Он пожал плечами.
— Хасан, посмотрите на меня!
Он повернулся в мою сторону.
— Вас наняли убить этого синего?
Он снова пожал плечами.
— Не нужно этого отрицать, да и признаваться не нужно. Я уже и так все знаю. И поэтому я не могу допустить, чтобы вы это сделали. Верните деньги, которые заплатил вам Дос Сантос и ступайте своей дорогой. Я могу раздобыть для вас скиммер к утру. Он доставит вас в любое место, какое вы только пожелаете.
— Но я счастлив здесь, Карачи.
— Ваше счастье тотчас же прекратится, как только с этим синим что-нибудь случится.
— Я телохранитель, Карачи.
— Нет, Хасан. Вы сын верблюда диспентика.
— Что такое диспентик, Карачи?
— Я не знаю эквивалента в арабском, а вы не знаете греческого. Обождите минуточку, и я подыщу другое оскорбление. Вы — трус, пожиратель падали, крадущийся по темным закоулкам, потому что вы помесь шакала и обезьяны…
— Возможно, это именно так, Карачи, так как мой отец говорил мне, что я родился для того, чтобы с меня живого содрали кожу и четвертовали.
— Почему?
— Я был связан с дьяволом.
— Да?
— Да. Это чертям вы играли вчера? У них были рога, копыта.
— Нет, это были не черти. Это результат воздействия радиации на детей несчастных родителей, которые бросили их умирать в этой глуши. Они же тем не менее выжили, но потому, что глушь для них — это настоящий родной дом.
— О! А я-то считал их чертями. Я до сих пор так о них думаю, потому что один из них улыбнулся мне, когда я молился о том, чтобы они простили меня.
— Простили? За что?
В глазах араба вспыхнула отрешенность.
— Отец мой был человеком добрым, порядочным, религиозным. Он поклонялся Малаку Тавсу, которого невежды шииты (здесь он сплюнул) называют Иблисом, или Шайтаном, или Сатаной. Его благочестие было широко известно, наряду со многими другими добродетелями. Я любил его, но в меня, еще в мальчишку, вселился какой-то бес. Я стал атеистом и не верил в дьявола. Я был дурным ребенком, так как подобрал где-то мертвого цыпленка, посадил его на палку и назвал Ангелом-Павлином. Я дразнил его, швырял в него камни и выщипывая перья. Один из мальчиков постарше перепугался и рассказал об этом моему отцу. Отец выпорол меня прямо на улице и сказал, что с меня сдерут кожу живьем и четвертуют за богохульство, если только я еще раз позволю себе подобное. Он заставил меня отправиться на гору Занджар и вымаливать там прощение. Я пошел туда, но бес не оставил меня. Несмотря на порку, я не верил в свои молитвы. Теперь, когда я уже стал старым, бес этот пропал, но мой отец умер много лет назад и я не мог сказать ему: «Прости меня за то, что я богохульствовал». Становясь старше, я стал ощущать необходимость веры. Надеюсь, что Дьявол в своей великой мудрости и милосердии поймет это и простит меня…
— Хасан, вас трудно оскорбить, — сказал я, — но я предупреждаю вас, поймите меня. — ни один волос не должен упасть с головы этого синего.
— Я здесь всего лишь скромный телохранитель.
— Ха-ха! У вас хитрость и коварство.
— Нет, Карачи. Благодарю вас, но это не так. Я горжусь тем, что всегда выполняю принятые на себя обязательства. Таков закон, согласно которому я живу. Кроме того, вы не сможете оскорбить меня до такой степени, чтобы я вынужден был вызвать вас на поединок, тем самым позволив вам выбрать род оружия. Нет, этого никогда не будет. Я не восприимчив к вашим оскорблениям.
— Тогда остерегайтесь, — покачал я головой. — Ваш первый ход против веганца будет и самым последним.
— Если так записано в Книге Судеб, Карачи, то…
— И зовите меня Конрад!
Хасан замолчал, а я поднялся и побрел прочь, обуреваемый тяжелыми мыслями…
На следующий день все мы были еще живы. Мы быстро собрались и прошли около восьми километров, прежде чем произошла непредвиденная задержка.
— Похоже, что где-то плачет ребенок, — внезапно сказал Фил.
— Вы правы.
— Откуда он доносится?
— Похоже, слева, вон оттуда.
Мы пробежали сквозь заросли кустов и вышли к руслу пересохшего ручья. На первом же повороте мы увидели ребенка, лежавшего между камнями, завернутого в грязное одеяло. Его лицо и руки сильно покраснели под палящими лучами солнца, что говорило о том, что он находится здесь довольно продолжительное время. На его крохотном влажном личике были видны многочисленные укусы насекомых.
Я опустился на колени, чтобы получше закутать его в одеяльце.
Эллен слегка вскрикнула, когда одеяло спереди приоткрылось и она увидела тело ребенка. На груди его был врожденный свищ, и что-то копошилось внутри него.
Красный Парик закричала, отвернулась и начала всхлипывать.
— Что? — недоуменно спросил веганец.
— Один из покинутых, — сказал я, занимаясь ребенком. — Это один из меченых.
— Как ужасно! — с чувством произнесла Красный Парик.
— Это видимость или факт, что он брошен? — поинтересовался Миштиго.
— И то, и другое!
— Передайте его мне, — сказала Эллен, протягивая руки.
— Не прикасайтесь, — Джордж отодвинул ее немного в сторону и сам нагнулся ко мне. — Возьмите скиммер, — приказал он, обращаясь к обступившим его людям. — Мы должны немедленно отправить его в больницу. У меня нет оборудования, чтобы прооперировать здесь. Эллен, помоги мне.
Она заняла место рядом с ним, и они вместе стали рыться в его медицинском наборе.
— Напишите, что я сделан ему, и приколите эту записку к чистому одеялу, чтобы врачи в Афинах знали об этом.
Эллен стала наполнять шприцы для Джорджа, затем промыла укусы и смазала ожоги. Они вместе накачали ребенка витаминами, антибиотиками и еще черт знает чем.
Дос Сантос связался с Ламией и попросил прислать один из наших скиммеров.
Эллен и Джордж в это время уже завернули ребенка в чистое одеяло и прикололи к нему записку.
— Как это ужасно! — сказал Дос Сантос. — Выбрасывать такое дитя. Ведь ему предстояла такая мучительная смерть…
— Здесь это практикуется давно, — сказал я, обращаясь ко всем. — Особенно вблизи «горячих» мест. В Греции всегда существовала традиция детоубийства. Меня самого вынесли на вершину холма в тот же день, когда я увидел этот мир.
Миштиго закурил свою очередную сигарету, но, услышав мои слова, замер и посмотрел на меня.
— Вас? Но зачем это сделали?
Я рассмеялся и стал рассматривать свои ноги.
— Это запутанная история. Я сейчас ношу специальную обувь, потому что у меня одна нога короче другой. Кроме того, насколько я понимаю, для ребенка я был слишком волосатым. Ну, и глаза у меня разные. Но я думаю, что на все это не обратили бы внимания, не родись я на Рождество, а это очень плохо.