– Вы знаете, у нас нет, – извиняется она, – но вы можете посмотреть еще в одном магазине. Вот адрес.
– Я там был, тоже нет...
– Тогда, если хотите, можете оставить нам заказ.
Такого поворота, признаюсь, я не ожидал. Но быстро сориентировался и написал заявление: «Прошу срочно изготовить грелку для пупка с дистанционным управлением».
– Припишите внизу свой адрес, – попросила продавщица, прочитав заявление.
Я приписал адрес Радзиевского. Что-то он в последнее время мне не звонит. Видимо, ему прислали грелку для пупка. Откуда он ею дистанционно управляет, я не знаю. Зато знаю главное: в чем мы навсегда обогнали Америку, так это в нашем непобедимом чувстве юмора!
Мы часто говорим «лицо города». Для меня лицо города – это то, что вспоминается в первую очередь, НЬЮ-ЙОРК запомнился мне как чудовище, распластавшееся на берегу Гудзона. Небоскребы – его мозг. Авеню, стриты, спидвей, мосты, автострады – щупальца. Магазины, бары, парки, рестораны и музыка – его дыхание. Описывать Нью-Йорк бесполезно. Он слишком велик, как в ширину, так и в высоту. В нем, как в макромире, есть все. Дефицит, как говорят сами американцы, только в друзьях и в «паркинге». ЧИКАГО, по сравнению с Нью-Йорком, сдержан. У Чикаго северный темперамент. Это город-интеллигент. В нем больше акварельных полутонов. Особенно акварельно озеро Мичиган, Единственное, что осталось в Америке от легендарных индейцев, – это сувенирные лавки и Великие озера.
Но вот слились в ночи полутона, улицы развеселились огнями. На всех деревьях загорелись лампочки, которые на Рождество протянули вдоль каждой веточки каждого дерева, отчего все деревья стали похожи на богатые театральные люстры, только перевернутые. В витринах магазинов куклы разыгрывают сцены из сказок. Родители с детьми приезжают в центр со всей округи посмотреть на эти ожившие окна. Чикаго светится, как лицо счастливого человека. Скоро Рождество!
БОСТОН не просто город-интеллигент, а интеллигент, который всем своим видом постоянно старается вам доказать, что он интеллигент. Ему бы очень подошли очки. Но обязательно в дорогой профессорской оправе. Город серьезен. Гарвардский университет наполняет его дома передовыми мыслями, а дешевые кафе – раскомплексованными студентами.
Город уже в возрасте. Конечно, возраст города в Америке -понятие относительное. Тем не менее, здесь уже есть свои «антикварные» дома. Поэтому в архитектуре Бостона много вкуса, присущего старине.
По городу меня возил человек, который, как и большинство наших эмигрантов, начал с хвастовства:
– Вы посмотрите, какая у меня машина!
Машина у него была предлиннющая. Креветочного цвета. Впереди на никелевой дощечке гордым почерком была выгравирована фамилия владельца.
– Ну, мог бы я такую иметь в Союзе? Ви меня понимаете?
Мой проводник мешал мне наслаждаться архитектурой Бостона, заставляя хвалить то телевизор в машине, то бар, то ручной пылесос для автосалона...
– У нас в Америке удивительные машины. Они ползают, как змеи. А послушайте, как работает мотор? Это же зверь, а не мотор!
Когда он мне сказал, что его машина – зверь, и что, как только мы выедем за город, он мне покажет, какой она зверь, машина заглохла.
Я старался не улыбаться, глядя, как он по-женски тупо заглянул под крышку капота, откуда взвился смерч из пара, дыма и антикварной пыли.
– Ну, что ж, всякое бывает, – сказал он мне, нимало не смущаясь. – Зато у нас в Америке такие неполадки можно моментально исправить. Стоит позвонить, и через десять минут приедут. Это вам не в Союзе. Ви меня понимаете?
Часа два мы ждали, пока приедут из сервиса. Я начал нервничать. Мне хотелось посмотреть Бостон. Все это время мой спутник не переставал успокаивать меня тем, что такое у него впервые, что в Америке вообще-то так не «бивает», что это просто какой-то закон подлости. Но что когда я увижу хозяина сервиса
– Мойшу Израильтянина, я сразу пойму, насколько здесь у них в Америке не так, как у нас там, в Союзе.
Когда я увидел Мойшу Израильтянина, я понял, что Бостон я не увижу никогда. Мой спутник явно жалел, что я понимаю их разговор.
Первое, что сказал Мойша, заглянув под капот:
– О-о-о-о-о! Это же надо делать капитальный ремонт. Даже не знаю, хватит ли денег у вас расплатиться... А это что еще такое? – Он порылся рукой в двигателе, вытащил какую-то деталь и выбросил ее на тротуар. – Да-а, плохо дело... Таких деталей у нас давно нет. Надо выписывать на заводе. Месяца два пройдет. Или четыре. Ви меня слышите?
– Он что, тоже наш эмигрант? – спросил я у своего вконец поникшего проводника.
– Нет. Он из этого вонючего социалистического Израиля. Этот социализм всех портит. Хорошо, что Циля заставила меня уехать в Америку. Здесь – все по-другому! Ви меня понимаете?
И я все понял! Я понял, что Бостон навсегда запомнился мне не архитектурой, а днем, который я провел почти на Родине.
ФИЛАДЕЛЬФИЮ я видел еще меньше, чем Бостон. Привезли меня на выступление вечером, увезли ночью. Поэтому описывать Филадельфию не могу. Не достиг мастерства советских классиков писать о том, чего не знаю.
Тем не менее, город остался в памяти ярким воспоминанием, потому что в Филадельфии я выступал в синагоге. Наверно, я первый русский писатель-сатирик, который выступал в синагоге. Сразу посыпались вопросы.
– Как там в Союзе евреи в связи с перестройкой?
– Расскажите о «Памяти».
– Говорят, что в Москве ожидаются еврейские погромы?
– Задорнов – это псевдоним? Или ваш отец известный русский писатель Николай Задорнов?
– А разве ваша мать не еврейка?
– Что вы лично думаете об антисемитизме?
Лучше всех на подобные вопросы однажды ответила Маргарет Тэтчер: «У нас нет антисемитизма, потому что англичане не считают себя хуже евреев».
Здорово сказано! Действительно, большинство людей в России не понимает, что обвинять в своих бедах другую нацию – это бессознательно признавать свое бессилие. Другими словами, это не что иное, как предательство своей нации. Мол, мы не лентяи. Нам просто не создали должных условий.
В Риге в соседнем доме жил мальчик Лева. Жил в коммунальной квартире в большой еврейской семье с тетями и дядями, бабушками и дедушками. Как это ни банально, отец Левы заставлял его играть на скрипке. Русские ребята из наших домов в это время гоняли во дворе кошек, кидали в Леву камнями, обзывали «жиденком». Теперь Лева играет в Австралии в симфоническом оркестре. Наши русские ребята отсидели уже по два-три срока. Возвращаются они из тюрьмы в те же коммунальные квартиры. Во дворах их дети гоняют потомков тех кошек, которых гоняли их родители.
В этом году у меня были две встречи. В Риге я встретил Саню-боксера. Бывшего предводителя нашего дворового детства. Он растолстел настолько, что когда садится в свои поношенные «Жигули», задний мост цепляет за мостовую.
– Вы там треплетесь по телевизору, а не понимаете, – сказал он мне, – что евреи во всем виноваты!
Вторая встреча была у меня совсем неожиданной. В Филадельфии на мой концерт пришел Лева. Он гостил у родственников. Лева до слез обрадовался тому, что я действительно, как он и предполагал, его сосед по детству:
– А как наши ребята? Видел кого-нибудь? Как Боксер? Его взяли потом в сборную?
«Наши ребята»... У Левы не осталось ни к кому злобы. Он благодарен нам. Мы его воспитали. Он выжил во дворе. После чего ему уже значительно легче было выжить в Австралии.
Вечером он играл нам на скрипке русские романсы. Многие евреи, уехав из России, полюбили русских и русское. Провожая меня из Филадельфии, под пьяную скрипку, по-русски пьяные евреи пели: «Мы желаем счастья вам...» Сентиментально! Но трогательно. Они пели в моем лице всем нам, русским, за то, что мы гоняли кошек, кидались камнями... За то, что мы воспитали их, что выжили их из своей нищеты, в которой сами продолжаем «гонять кошек».