Между нами установились деловые контакты, которые вскоре переросли в большую, настоящую дружбу, продолжающуюся и по сей день, хотя он далеко от меня — в Севастополе.
Интересны были его взгляды на политработу. Он был ярый противник формализма и казенщины.
— К сожалению, нет строгих критериев, измеряющих эффективность нашего труда, — говорил он. — Политработа достигает цели, если воспитывает силу духа, высокий моральный потенциал, необходимый на войне так же, как исправное оружие.
Беседы с ним были поучительны. Я знал, что он не только декларирует свои мысли, но и с успехом проводит их на практике, за что одним из первых среди политработников удостоен высокой награды — ордена Ленина.
— Можно без конца проводить беседы о примерности и агитировать за это в «Боевых листках», а люди все равно будут разболтанными, — объяснял он.
— Что же главное в воспитании? — спрашивал я.
— Пример коммунистов и комсомольцев. Они — наша главная сила, и если они будут являться живым примером сознательного отношения к делу, а в минуты опасности сохранять выдержку, хладнокровие и действовать бесстрашно, как того требует боевой устав, то и другие будут на них равняться. Ничто больше, чем сила примера, не может влиять на моряков, — утверждал он.
Как достигается примерность, на сей счет были у Табенкина свои соображения...
Однажды, когда завершалась наша очередная беседа, я сказал:
— Старик! (Так почему-то на Севере друзья обращались друг к другу, и это считалось признаком самого большого доверия.) А нельзя ли обо всем, что ты мне рассказываешь, написать в «Правду»?
— Если нужно, напишу, — решительно ответил он, должно быть подозревая, что рано или поздно я к нему обращусь с таким предложением.
И он написал. Статья Табенкина «Коммунисты-подводники в боевом походе» появилась в «Правде» и вызвала отклики с других флотов, присланные в редакцию на имя автора. Читая их, Табенкин говорил:
— Что значит «Правда»! Я никогда не думал, что моя небольшая статейка может иметь какой-то резонанс...
* * *
И еще одно имя не раз фигурировало на страницах «Правды». Имя, не нуждающееся ни в каких рекомендациях, ибо эта личность историческая, и любой, кто берется сегодня писать о подводниках Севера — беллетрист, мемуарист или военно-морской историк — не пройдет мимо этого имени, не оставит его в тени.
Николай Александрович Лунин!
О нем шла разноречивая молва. Говорили, что человек он сложный, капризный, захваленный и перехваленный — и потому страдает зазнайством. «Обрежет, и больше не сунешься», — предупреждали меня собратья по перу. Однако все мнения сходились на том, что моряк он отменный, можно сказать, божьей милостью...
Увидев его впервые, — мрачноватого, недоступного, не слишком приятного в общении, — и зная, что при виде журналистского блокнота и карандаша он может прийти в ярость, я долгое время не решался к нему подойти и представиться. Ходил вокруг да около, смотрел, «принюхивался», ждал удобного случая для знакомства. Время уходило, а фортуна мне явно не улыбалась.
Тогда я решил посоветоваться с членом Военного совета, хотя понимал, что, если даже он позвонит Лунину и прикажет меня принять, ничего хорошего из этой принудительной встречи не получится. И все же я посвятил Николаева в свои заботы. Он слушал меня и соглашался. «Да, непросто разговорить Лунина». В его глазах читалось сочувствие, но вдруг в них блеснул огонек, и я понял, что решение найдено. Действительно, Александр Андреевич тут же изложил мне свой план: он приглашает Лунина к себе в гости и знакомит со мной, не открывая сразу, кто я и что мне от него нужно.
— Вы только не бросайтесь прежде времени в атаку с традиционными вопросами, а то все испортите, — предупредил Николаев.
«Операция» эта состоялась. В назначенный час в квартиру члена Военного совета явился Лунин, как всегда суровый и недоступный. При виде гостеприимного хозяина он все же потеплел, вежливо улыбнулся, поблагодарил за приглашение и вошел в комнату, где стоял скромно сервированный столик. Глядя на меня подозрительно, он спросил: «Вы, наверно, корреспондент?» Пришлось сознаться.