— Я с корреспондентами дел не имею, — наотрез заявил он. И, немножко помедлив, снизошел до мотивировки: — Поймал тут кто-то из вашего брата моего сигнальщика, побеседовал с ним и такую чепуху написал — только для «Крокодила». С тех пор наша дружба врозь.
— Учтите! — подхватил Александр Андреевич, обращаясь ко мне поучающим тоном: — Командира обходить нельзя. Даже при получении самой маленькой информации о боевом походе.
Домашняя обстановка располагает к дружеской, откровенной беседе. Александр Андреевич, человек общительный, наделенный чувством юмора, умел поддержать любой разговор. А в данном случае встретились люди, у которых всегда есть общий язык. Ведь Николаев-то тоже был из подводников. Службу он прошел «насквозь и даже глубже», начиная с учебного отряда подплава имени Кирова, где получил специальность дизелиста, потом много плавал, прежде чем попасть в Военно-политическую академию. Он знал на лодках каждый уголок, мог с завязанными глазами пройти по отсекам и сказать, где какой механизм. И хотя давно масштаб его работы стал совсем иным, он всегда гордился своей принадлежностью к подводному флоту.
Разговор у них с Луниным катился по накатанной дорожке. Я прислушивался. Лунин рассказывал разные истории о своих походах. Александр Андреевич слушал не перебивая и потом высказывал по всякому поводу свое вполне компетентное суждение, к которому Лунин (я это заметил!) относился вполне уважительно.
Во всяком случае, когда мы поднимались и благодарили хозяина за гостеприимство, я почувствовал, что лед тронулся. Выйдя вместе со мной и прощаясь, Лунин сказал:
— Приходите. Поговорим. Только, в самом деле, не начинайте с сигнальщика. Поймите меня правильно. Я не принижаю своих людей. Сигнальщик у нас геройский парень, мы в море рядом на мостике, он не однажды спасал нас от опасности. Но все-таки командир корабля знает то, что не знает ни один специалист порознь. Он может лучше оценить действия в целом.
После знакомства с Луниным для меня объяснимее становились и его резкость, гордыня и то, что принимали за зазнайство, высокомерие.
Я понял многое. И понял правильно. Да, он был в ореоле славы, его снимали для газет, кино, взахлеб описывали в очерках. А он откровенно признался, что ему претит эта слава, вызывая чувство внутреннего протеста и даже некоторой неуверенности в себе: ведь после очередной похвалы от него ждали чего-то нового, еще большего. Конечно, прибавлялись к этому и свойства трудного, отнюдь не симпатичного для окружающих характера. Ко всему сказывалась усталость, которую все переносили по-разному. Ведь подводный крейсер, на котором плавал Лунин, проводил в море по три-четыре недели на самых дальних коммуникациях противника, что требовало предельного напряжения, многих бессонных ночей. И, вернувшись домой, он после всех положенных докладов и отчетов спешил в баню, а потом заваливался в кровать на несколько суток. В это время домогательства всех посторонних, в том числе и корреспондентов, приводили его прямо-таки в бешенство...
Во время наших встреч на плавбазе разговоры с Луниным не носили характера интервью: блокнот из кармана даже не вынимался. Я старался запомнить все, что услышал. А рассказывал Лунин мастерски. В том, что он говорил и как говорил, чувствовались гибкость ума и наблюдательность.
По возвращении домой я многое старательно записывал. Записи эти и сейчас не утратили интереса. В чем-то они помогают пролить свет и на те обстоятельства, которые сказывались на формировании неуживчивого характера Николая Александровича, что, наверное, особенно немаловажно помнить сейчас, когда его уже нет в живых.
Вот хотя бы его первый боевой поход, когда он еще плавал на «щуке» — подводной лодке Щ-241. Встреча с немецкими кораблями, которую все так долго ждали, состоялась. Но пока он делал расчеты на атаку, маневрировал, вражеские корабли оказались вне досягаемости его торпед. Так ни с чем и вернулись домой.
И сразу пошли разговоры: «Конечно, Совторгфлот, что от него ждать? (А он в прошлом был штурманом на судах торгового флота.) Только швартоваться и может. Ему бы буксиром командовать — в самый раз». Другие пророчили: «На Военном совете спуску не будет. Признают трусом и пустят налево...»
Тревожно было на душе у Лунина, ох как тревожно! И все же он держался с достоинством, даже с некоторым вызовом и в то же время не искал себе оправданий, готовый ко всему, что сулит судьба.
В назначенный час он явился на заседание Военного совета. В руках — вахтенный журнал, карты, свернутые в трубку, и схема маневрирования. Увидев хмурые, сосредоточенные лица Головко, Николаева, других начальников, он убедился, что разговор будет не из приятных.