— На родину потянуло, — словно в раздумье произнес Журавлев.
— Как, как? — не понял Иван.
— Из Новороссийска она, говорю… В десант, видимо, попадет.
— А-а… — протянул Иноземцев. — Тоже возможно. Хорошая дивчина! И в вас, не ругайте за откровенность, товарищ майор, влюблена была, как я в свою Нюру.
— Сильно значит?
— По самые кончики ушей…
— А не сочиняешь, Ваня?
— Психолог я, товарищ майор. До войны заведующим промтоварно-продуктовой базой работал. Человек только ко мне войдет, еще рот не раскроет, а я уже вижу: жулик он или нет. Если нет, то почему? И может ли он стать им впоследствии?
— Приметы какие есть?
— И приметы, а больше чутье внутреннее…
— Точно сказал. И у меня чутье есть. Командирское чутье. Поэтому я из тебя солдата сделал — разведчика. И два ордена по той же причине носишь. А если бы я в людях не разбирался, прел бы ты у меня адъютантом до конца войны.
Иноземцев понимающе кивнул.
— Группу возглавишь, — сказал Журавлев. — До края щели тебя проводят. Конец веревки у ребят останется. Моток — у тебя. Понял?!
— Посмотреть бы эту щель при дневном свете.
— Ночи лунные. На сборы — девяносто минут.
До разведроты нужно было пройти лесом километр, может — немного больше, может — немного меньше, никто не промерял. Пологий склон горы некруто разворачивал к северу. Деревья росли здесь негусто, и кустарник не оплетал их цепко, как это было ближе к вершине.
Иноземцев шел, глядя под ноги. Шел медленно… Торопиться нет нужды, потому что девяносто минут, отпущенные майором, были большим сроком. Иван мог вполне собраться и за три минуты, как, впрочем, делал это не раз.
Холодный ветер шастал по склону горы, передергивал ветки, голые, но еще гибкие. Разгибаясь, они свистели, словно розги, сипло и заунывно. Луны не было. По законам астрономии она, желтая, должна бы в этот час плавать в небе, но облачность лежала над вершинами. И небо было не темным и высоким, как чаще всего бывает на юге, а низким, выцветшим, точно старая бумага.
Что-то холодное и мокрое коснулось щеки. Ваня подумал — дождь. Но ошибся… Это был снег.
Да, да… Первый снег!
Будто вдруг посветлела ночь. Укоротилось пространство, стиснутое сиреневыми снежинками. И тропинка завертелась справа налево, и наоборот тоже…
«Затанцевала тропинка без всякой музыки — ишь, нетрезвая! Значит, дожили до первого снега. Хорошо! Потому хорошо, что теперь весну ждать будем.
А весной немцу капут, ну не весной, так самое позднее осенью. Под Сталинградом его все-таки за жабры взяли, от Туапсе гоним. Это гансам не Западная Европа.
Эх, знать бы, как сложится жизнь!.. Но живой человек о живом и думает. Вот если бы к сентябрю с фашистом покончили, расквитались и приказ нам вышел демобилизоваться, первым делом — в Туапсе! Взвесили бы все с Нюрой и решили: осесть ли нам у Черного моря или подаваться в другие края? Климат тут больно подходящий. Море — раз, рыбалка — два, охота — три. Места курортные. Значит, по торговой части работа всегда найдется. Понятно… С жильем туговато на первых порах будет. Отстроимся. С головой на плечах все перебороть можно. Сентябрь, октябрь, ноябрь… Глядишь, в июне, самое позднее — в июле Нюра бы сына подарила…»
Его окликнули из темноты:
— Кто идет?
— Свои. Иноземцев.
Разведрота располагалась в сарае на подворье старичка адыгейца, дом которого был начисто снесен снарядом, но подвал, сложенный из толстых каменных плит, уцелел. В этом подвале и жили адыгеец, его жена, две невестки, внуки и внучки. Здесь, в горах, нередко попадались вот такие одинокие подворья. В Прибалтике их называют хуторами. Может, это тоже хутора, только на кавказский манер.
Когда Иноземцев поравнялся с подвалом, он услышал песню, негромкую, грустную. Ясное дело, пели ее не разведчики, потому что у них другие песни. А это была незнакомая Ивану песня на чужом языке.
Иноземцев вошел в подвал.
В просторном теплом помещении с низким неоштукатуренным потолком и земляным полом горела керосиновая лампа, теплился мангал, на котором стояла сковородка с каштанами. Старый адыгеец сидел на низкой скамейке возле мангала и пел, закрыв глаза. Рядом на ковре, обутые в мягкие чувяки, сидели пятеро маленьких внуков; три женщины, две молодые и пожилая, почтительно стояли возле стенки.
Иван тоже прислонился к стене. Тепло пробиралось под шинель. А песня, несколько монотонная, убаюкивала.
— О чем он поет? — спросил Иноземцев молодую женщину, стоявшую ближе остальных.