— Не надо со мной так. Я не маленькая.
— Да ты не сердись, Галинка, — все тем же тоном продолжал командир десанта. — На вот вместо лекарства. Хлебни. — Куников протянул фляжку. — Коньяк. Школьного возраста…
От коньяка немного полегчало. Ушла усталость. И головная боль потеснилась в закоулки. Галя только что приняла радиограмму, когда в подвал вбежал старшина второй статьи Самородов.
— Там вашу подругу понесли, — сказал он. И добавил: — Любу.
Галя рывком сняла наушники, взглянула на командира.
Он кивнул: разрешаю.
Галя выскочила из подвала и побежала вдоль берега, не пригибаясь.
— Эй, вы! — кричал ей вслед Самородов. — Берег простреливается!
Раненые лежали за фундаментом разрушенного здания. Санитары, соблюдая очередность, клали их на носилки и несли на катер. Любаша лежала самой крайней. Лицо белое, ни кровинки.
Санитар сказал:
— Еще двух на катер можно.
— Возьмите ее, — взмолилась Галя.
— Очередь тута, — сказал санитар. — Порядок. Значит… тута здоровых нет.
Галя хотела поднять Любашу, но та тяжело застонала, и Галя поняла, что ей не донести раненую на руках и тем более не подняться на катер по шаткому узкому трапу.
Она подошла к пожилому санитару и, положив руку на плечо, сказала:
— Возьми ее… Она же девушка. Ей еще не исполнилось девятнадцати.
— Девушка, парень… Все одно — солдаты. Тута многим девятнадцать годов не исполнилось. Тута все молодые.
Лицо у пожилого санитара было безучастное, не лицо, а маска.
— Я прошу вас…
Галя уже не сдерживала слез.
Моряк, что сидел у стены, раненный в голову и в левую руку, вынул из кобуры пистолет и закричал надрывным голосом:
— Застрелю, падла! Клади на носилки девку! Слышишь?!
Подействовало!
Галя провожала носилки до самого катера. Спросила пожилого санитара:
— Куда ее?
— В ногу.
— Опасно?
— Нога есть нога. Какая тута опасность… Худо то, что она, видать, кровушки много потеряла. Ето худо…
Матросы с катера подхватили носилки. И они ушли вверх, зачернив небо. А потом хлестнула волна, катер накренился. Галя увидела палубу и матросов с носилками в руках. Они держали их бережно и стояли на ногах крепко.
Галя решила поблагодарить раненного в голову и в руку моряка. Он сидел на прежнем месте, откинувшись спиной на старый, потрескавшийся фундамент.
Наклонившись, Галя сказала:
— Большое вам спасибо. Она моя подруга. У нее парня в Туапсе убили. Зенитчика. Она за него мстить по…
Галя не кончила. Она поняла, что моряк мертв.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
— Сады зацветут завтра, — сказала баба Кочаниха.
Степка подумал, она шутит. Но ни улыбки, ни иронии не было на ее вспотевшем, покрытом порами лице. Прислонив к дереву лопату, черенок которой из-за долгого пользования блестел, как лакированный, она вытерла лицо широким застиранным фартуком. И добавила:
— Позорюй утром. Увидишь…
Ломти развороченной земли у ее ног, не очень темной, а сероватой, пахли теплой сыростью и молоком. Короткая, светло-зеленая трава островками была раскидана по саду. Они были самой разной формы, эти островки, и самых разных размеров.
— Слыхал? — сказала баба Кочаниха. Ей, кажется, надоело окапывать деревья. И она была рада, что Степка подошел к забору, изогнувшемуся, точно дуга, и завел этот пустой разговор. — Слыхал?.. — Она повторила, сделала паузу. Сощурилась.
— Не слыхал, — ответил он.
— Моему деду вчерашнего дня орден вручили. Красной Звезды.
— Хорошо. Орден Красной Звезды — хороший орден.
— Дед заслужил его.
— Честно заслужил. Дед смелый.
— Он шибко смелый, — сказала баба. — Ничегошеньки не боится. Особливо, если выпить надумает.
— Ему виднее. У него запросы… Он столько лет прожил, во всем разбирается.
— Сколько лет… Мудрость, Степан, в голове, а не в бороде.
— Я про это уже слышал.
Баба Кочаниха вздохнула. Потянулась неторопливо к лопате.
Степка пожаловался:
— От Любаши нашей второй месяц письма нет.
— Затерялось, может?
— Погибла Любаша…
— Типун тебе на язык!
— Сон мне снился… Нехороший.
— Расскажи, — насторожилась баба Кочаниха. И выпрямилась…
— Маки красные снились. Любаша среди них дурным смехом смеялась… Ну словно вина выпила.
— К болезни это. К ранению… А больше ничего не снилось?
— Снилось. Да я позабыл… У меня всегда, что ни снится, ничего не помню. А на этот раз глаза у Любки нехорошие были. И смех какой-то дикий…