Паром в этот час не ходил. Им пользовались лишь утром и вечером, когда люди, жившие на левом берегу, шли на работу или с работы. Однако перебраться на противоположную сторону можно было и без парома. В том самом месте, где река встречалась с морем. Узкая коса гальки, изгибаясь, устремлялась влево. И расстояние между берегами не превышало трех-четырех метров. Глубина была по колено. Но зато течение — просто сумасшедшее.
Степку не сбило с ног. Сняв туфли и закатав брюки, он благополучно перебрался на левый берег.
Тральщик лежал на прежнем месте, но море засасывало его. И он выглядел гораздо меньшим, чем в тот день, когда они были здесь с Вандой.
Все-таки Степку удивляло, приводило в недоумение и тревожило молчание Ванды. Он знал, что бывают на свете хорошие и отзывчивые люди, которые просто не любят писать письма. Но не мог отнести Ванду к их числу. Она была очень вежливой, очень воспитанной, очень прилежной девчонкой, и не настолько ленивой, чтобы однажды не написать несколько слов: жива, здорова, доехала благополучно.
Могло, конечно, случиться, что письмо Ванды затерялось на мытарных почтовых дорогах. А может, Ванда перепутала адрес. Только едва ли…
Берег был чистым и пустынным. Лишь слева, метрах в пятидесяти, женщина, стоя по щиколотку в воде, стирала темную одежду.
Вода пронизывалась солнцем. И оно достигало дна, и ползло по нему желтыми крабами, а волны, казалось, заглядывались на них и не спешили к берегу — так хорошо было в море.
Степке тоже захотелось в море. Хоть на минуту… Словно крапива, вода обожгла тело. Он почувствовал на губах привкус соли… Взмахнул руками, ногами. И ощущение холода исчезло. Он поплыл вперед, как-то необычно ясно понимая, что он живой, что он живет и что это очень хорошо…
Когда повернул к берегу, то увидел возле своей одежды двоих мужчин. Он узнал их. Это были Паханковы, старший и младший. И они узнали Степку. И радостно трясли его руку, а он стоял мокрый. И немножко блестел. И немножко дрожал.
— Ванда не пишет? — спросил Семен.
— Забыла сразу, — ответил Степка.
— Непонятное что-то, — озабоченно сказал Семен. — Она и мне обещала писать. Я дал ей адрес.
— Может, письма затерялись…
Паханков-старший авторитетно вмешался:
— И рядить нечего… Слыхал я, теми днями, когда, значит, Ванда с отцом отбыла, немец под Чемиткой состав пассажирский разбомбил.
— Оставьте, папа, — недовольно сморщился Семен. — Вам бы только могильщиком на кладбище работать.
— Ты думаешь, там мало зарабатывают? — Паханков-старший, поеживаясь, ступил в воду.
— С осени в школу? — спросил Семен.
— Да. Ты тоже?
— Не знаю. Я работаю. Отец от Рыбкоопа фотографию возле рынка открыл. Я при нем. Заходи к нам. Сфотографирую. Бесплатно. На фронт бате пошлешь.
— Зайду, — сказал Степка.
— Хорошо, когда не бомбят, — сказал Семен.
— Хорошо.
— И когда погода такая…
— Хорошая…
— Да. А вода?
— Хорошая, Семен… На все сто вода!
Паханковы сняли с себя все, потому что берег был пустынен. Поеживаясь и пересмеиваясь, пошли в воду.
Степка, наоборот, по-быстрому оделся. Заспешил прочь. Он не хотел, чтобы Паханковы увидели медаль на его рубашке. Вернее, пусть бы увидели и прочитали, какие слова написаны: «За отвагу»! Но они стали бы расспрашивать, как да что. А Степка не желал пускаться в объяснения. Не потому, что он зазнался. Нет, нет!
О вещах, дорогих сердцу, хочется говорить не с каждым. Хочется, чтобы тебя понимали с полуслова. Как он Любашу.
— Почему ты пошла на фронт? Ты же хотела убежать отсюда далеко-далеко… На острова Туамоту.
— Где растут пальмы и прыгают обезьяны… — мечтательно, словно рассказывая сказку, произнесла она. Смолкла.
И какое-то время смотрела мимо брата, точно там, за его спиной, видела широкий прилив океана, узкие пироги и чернотелых ловцов жемчуга с белоснежными кораллами в ушах. Потом тоскливая улыбка тронула ее припухшие, потрескавшиеся губы. Взгляд отвердел. И она ответила:
— Я вдруг поняла, что подохла бы на этих островах со скуки.
Туапсе — Москва