Наконец Степка натянул брюки. А Любаша вообще не стала одеваться, завернулась в байковое одеяло и пошлепала в щель. Мать еще запирала дверь, когда в небе заметались прожекторы и несколько раз хлопнули зенитки.
Щель была вырыта под ранней белой черешней, возле забора, — узкая Г-образная траншея, перекрытая накатом бревен, который, в свою очередь, был притрушен желтыми комьями глины.
Ковальские уже сидели в конце щели. Беатина Казимировна посветила фонариком. Она экономила батарейку, приберегая ее для ночных тревог.
Ванда захныкала:
— Как это хорошо — не бояться ночных тревог! Наверное, я никогда не буду такой счастливой…
— Лучше пусть бомбят весь день, — подхватил Степка. — Только бы дали выспаться.
Зенитки не стреляли. И гула самолетов не было слышно. Лишь шумели цикады и потревоженные птицы. В щели пахло сырой землей.
Разговаривать не хотелось.
Любаша улеглась, и мать заворчала:
— Простудишься.
Но Любаша ответила раздраженно, что лучше подохнуть, чем так жить.
Степка знал: в таких случаях сестре не надо перечить. Она человек упрямый. И это не единственный ее недостаток. Любаша считает, что она самая умная, самая красивая, самая энергичная. «И пусть считает, — думает Степка. — Ведь от этого никому ни холодно и ни жарко. А вообще-то, девочка она на самом деле заметная. И энергия у нее есть. Только пробуждается очень редко».
Последний раз «пробуждение» случилось весной этого года, когда в школе объявили кампанию по сбору бутылок.
В эти бутылки нальют горючую жидкость, и наши бойцы успешно станут сражаться с фашистскими танками.
Так на общей линейке сказал директор школы. И каждый школьник принес из дому все, что мог. Но оказалось, четвертинки и поллитровки не очень годятся для столь грозного оружия. Как минимум, нужны семисотграммовые бутылки из-под вина, а лучше всего из-под шампанского. Словом, школа не выполнила плана.
И тогда Любаше пришла идея. Она пришла ей самой первой в городе. И это можно было бы назвать почином, прояви кто-нибудь из пишущих людей журналистскую сноровку и находчивость.
Любаша сидела на крыльце и смотрела в голубое весеннее небо. И глаза у нее от этого неба были голубыми, а лицо отрешенным, словно она жила там, на невидимых сейчас звездах, в окружении сказочных принцев и фей.
Возле калитки, спрятавшейся в кустах мелких роз, белых, розовых, ярко-красных, шептались Степка и Ванда.
— Все сказку слушает…
— Часто с ней это бывает?
— Бывает… Она сама мне под большим секретом поведала. Слышится ей в такие минуты чей-то голос…
— Мужской, женский? — спросила Ванда.
— Не знаю. Только сказки ей рассказывает все больше про мертвецов… И про звезды.
— Ой!.. — поежилась Ванда.
Брат посмотрел на Любашу, приставил палец к виску, покрутил и многозначительно присвистнул.
Может, от этого свиста Любаша и спустилась с небес. Спросила по-будничному озабоченно:
— Степка, у нас есть мешок?
— Какой? — не понял он.
— Обыкновенный. — В голосе сестры чувствовалось обычное, нормальное для ее паршивого характера раздражение.
И Степке стало ясно, что со сказкой на сегодня покончено.
— Должен быть, — ответил он.
— Я и без тебя знаю, что должен быть. — Любаша со вздохом поднялась с крыльца. — Спрашиваю: где?
— Если хотите, я принесу, — вежливо сказала Ванда.
— Вот что значит девочка! — сказала Любаша. — А мальчишки — сплошная бестолковщина.
— Сама ты бестолковщина! — сказал Степка и на всякий случай выскользнул за калитку.
Но Любаша не разозлилась и не запустила в брата ничем тяжелым. Она как-то равнодушно сказала:
— Хорошо. Запомню твои слова. Неси, Ванда, мешок. И спроси у мамы разрешения пойти со мной. А этот мудрец пусть останется дома.
Но Степка, конечно, не остался. Он плелся за ними, как собака, увязавшаяся за хозяевами, не решаясь приблизиться, но и не отставая. Корчил рожицы, когда Любка и Ванда оборачивались. А они смеялись откровенно и вызывающе.
Солнце стояло уже над портом. И тени деревьев не пересекали улицу, а залегли вдоль заборов. Улица изгибалась в гору светлая-светлая. Цвели розы, сирень, акации. Но улица не пахла цветами. Она была пронизана запахом моря, как солнцем был пронизан этот ясный, голубой день.
Любаша и Ванда остановились возле калитки бабы Кочанихи, о чем-то поговорили с ней. Потом баба вынесла три большие бутылки. И Любаша спрятала их в мешок.
Наконец она поманила Степку пальцем, милостиво сказала: