— Даже очень.
— Вот так… А если баранку в сторону философии крутнуть, то любовь, она не левый пассажир, она не просит: подвези, братец. А лезет нахально, как начальство. И захлопывает дверцу… — Он крепко затянулся, так, что комната озарилась. И выдавил: — Я тебя сразу полюбил.
— А я нет, — сказала Любаша.
— Что ж так? Сердцем не созрела или другой есть?
— Другой.
Долго молчал шофер Жора. Только затягивался часто. И цигарка светилась, как на ветру.
— Такое, значит, дело. — Он встал и заговорил решительно, почти грозно: — Только я задний ход давать не собираюсь. Учти. А пока… Я здесь, на полу, лягу. И сапоги сниму.
— Ложись со Степаном. Вам не будет тесно.
— Хочу на полу, — упрямо повторил Жора.
— Твоя воля. Спокойной ночи.
Заскрипела кровать, Любаша сказала:
— Подвинься, Ванда.
Утром, когда все еще спали, кто-то постучал в окно. Нина Андреевна пошла на террасу. И оттуда послышались восклицания, вздохи. Степка решил, что ночью случилось какое-то несчастье, раз мать так расстроилась, и побежал за ней.
Стекла глядели влажные. А солнце светило яркое. И казалось, что стекла плавятся от солнца — до того хорошо было утро.
На пороге мать обнималась с Софьей Петровной. Нюра стояла рядом — в белой косыночке, завязанной узлом под подбородком, и в свежем, непримятом платье синего цвета с белыми горошинами.
— Теперь мы к вам приехали ховаться, — сказала Нюра.
Степка не знал, что ответить. Он смотрел на небо за ее спиной, голубое, как краска, на желтую гору, над которой кружился ястреб.
Нюра сказала:
— Наш дом разбомбили.
— Наш тоже.
— Мы видели… Отец в саду сидит на чемоданах, возле кроватей ваших.
— Проходи… Сейчас разбудим Любашу.
Любаша просыпалась трудно. Но проснувшись, зацеловала Нюру, словно они были бог весть какими подругами.
Нина Андреевна рассказывала:
— Ночью дождь загнал в чужой дом, Софа. Остались без крыши, как погорельцы.
— Хоть живы, хоть живы…
— Ой, конечно! — Лицо у матери было постаревшее.
— А мы стоим посреди двора вашего, на дом разбитый смотрим, на могилку свежую… И волосы дыбом поднимаются. Неужто все и погибли?.. Спасибо, старичок сосед говорит? «Они через улицу в брошенном доме ночуют».
Конечно, это Красинин. Не спится, вдруг совесть мучает?
Дядя Володя улыбался приветливо и хитровато, будто говорил про себя: «Вот и снова встретились. Мы вас принимали, теперь вы нас…»
Он был одет в хороший костюм из коверкота цвета высушенного табака. А голова была прикрыта тюбетейкой: черной, с рисунком из красных и серебряных ниток. Он сидел на сетке кровати, а когда встал, то Степка понял, что дядя Володя уже не может стоять прямо, его тянет к земле, словно надломленную ветку.
Несильным голосом, хотя и со смешинкой, он сказал:
— Утро светлое, беглецы! Что же получается? Приходите в гости, когда нас дома нет?
— Пословица нуждается в поправке, — возразила Любаша. — Приходите в гости, когда у нас дома нет.
— Да… — протянул дядя Володя. — Кто мог подумать?!
— А почему все так лихо получается? — Старик Красинин стоял возле забора и смотрел в сад.
«Все-таки бессовестная личность, — подумала Любаша. — К суду бы его привлечь за воровство. И расстрелять по законам военного времени. А он стоит и разглагольствует как лектор».
— Все потому, что немец самолеты создавал, а мы — песни. От песен же убытка больше, чем от шпионов и агентов разных.
— Ты, папаша, свой брехливый мотор заглуши, а то я ненароком могу его запломбировать, — сказал шофер Жора, который был небритый, заспанный и вид имел угрожающий.
Старик Красинин не смутился, не возразил и даже не посмотрел косо. Повернулся спиной и степенно удалился.
— Вот что, хозяева, — громко сказал Жора. — Спасибо вам за гостеприимство, за ночлег. Извините, если что не так было. Человек не машина. Машины и то переворачиваются. Словом, до свиданья! Мне пора. Только на вашем месте я бы не стал с детьми ждать, пока на кузов бомбы свалятся. А пересидел бы это дело в горах. Запомните: Пасека, семья Чугунковых. Бывайте здоровы!
— Wer ist das?[8] — резко спросил Локтев. И сам удивился своей находчивости.
— Das ist…