А у нее ничего не было, кроме узелка с одеялом и противогазной сумки через плечо. И тогда она вынула из волос заколку, маленькую, обтянутую голубенькой слюдой, и положила ему в карман.
Белое, совсем белое небо молчало над морем, а море было синее с желтыми прочерками. И город лежал у моря, побитый, искореженный, словно выброшенный на берег корабль.
Машина развернулась, и Дмитрий теперь не видел моря, а на кабину ребристыми крутыми боками стала наседать гора. Мотор надрывался. До батареи остались сотни метров…
Не успел Дмитрий выйти из машины, как дежурный по батарее подал команду «Смирно!» и доложил командиру, что за время его отсутствия никаких происшествий не случилось.
— Вольно! — сказал Кораблев. — Постройте батарею.
Он раздвинул кусты и пошел к землянке.
Потом вдруг остановился, вновь посмотрел на море. Нет, на рассвете в Туапсе оно было другим, чем в Одессе. Солнце иначе освещало его в эти часы. Оно вставало за спиной города и не слепило глаз, а только покачивалось на волнах, словно стая дельфинов.
Батарейцы в черных бушлатах и бескозырках сутулились на утренней прохладе, потому что некоторые еще минуту назад отдыхали в землянке, где широкие нары были покрыты свежим сеном. Ребята падали в сено, не раздеваясь, и спали, прикрывшись бушлатами, и золотисто-зеленые соломины липли к форменкам, к брюкам, и после нелегко от них было избавиться.
— Товарищи матросы! — недовольно начал старший лейтенант Кораблев. — Жаль, что у меня нет большого зеркала. Я бы поставил его перед строем, и тогда ясными очами вы увидели бы, на кого похожи. Мне некогда удивлять вас сравнениями. Но, даю честное слово, вы сейчас похожи не на боевых батарейцев семьдесят третьего зенитного артиллерийского полка, а на помятых пассажиров дальнего следования, какие обычно ютятся на вокзалах в ожидании поездов. Повторяю, зеркала нет… Но я привез котел. Старый, чугунный. Ставлю задачу: к десяти ноль-ноль оборудовать баню. Будем мыться… А после все чтобы ходили как с иголочки!
Стучат топоры. Часто и гулко, точно пулемет. Приземляются ветки, опережая листья. А листья кружатся легко, потому что ветер тянет их к небу. Веселому и солнечному.
Бак установили на камнях, словно на треноге. Он не такой уж и большой, по пояс старшине второй статьи Самородову. А Самородов не исполин. Щуплый, росточка малого.
— Чтоб у меня все было как часы, — наказал ему Кораблев.
Вот и носится старшина. Преодолевает трудности. Настил нужно сделать. Не месить же грязь ногами, Опять-таки шаек нет. Самородов решает:
— Обойдемся котелками.
— Негигиенично, — морщится Кораблев.
— Тогда касками.
— Другое дело! Каскам ничего не станется. Все лишняя дезинфекция.
Солнце светит теперь в полную силу. Оно сегодня добрее доброго.
— Старшина, ты не убегай, — говорит Кораблев. — Потрем друг другу спины.
— У меня мочалка есть, товарищ старший лейтенант.
— Мочалка — вещь… Но лучше признайся, невеста у тебя есть?
— Чего нет, того нет.
— Зря…
Эх! Каска не шайка. Но перебиться можно. Горячая вода лихо щиплет тело. А мыльная пена сверкает под солнцем. Бодро сверкает. Не так, как в бане.
— Скажи мне, Самородов, только подумавши. — Это старший лейтенант Кораблев. — Предположим, у тебя была бы невеста дома, а здесь, вот сейчас, ты такую повстречал… лучшую. И в душу она тебе ударила, точно хмель. Как бы ты поступил?
— Не знаю… Не могу предположить.
— Думаешь, плохо это?
— Что же хорошего? Сегодня одна, завтра другая…
— Это не те слова, сержант. Всех нельзя на один аршин. Понимаешь…
Самородов не успевает ответить.
— Тревога! Воздух! — кричит дежурный.
Кораблев ругается:
— Гады! Не дают и мыло смыть.
— Кто такие будете? — спросил мужчина в майке загадочного от ветхости цвета, повисшей на костлявых плечах.
— Не звери, а люди, — вежливо ответил дядя Володя и остановился, тяжело дыша.
У мужчины было вытянутое книзу лицо с большими скулами. Глаза пройдошистые.
— Все-таки непонятно, — сказал он. — Жители вы нездешние. Приезжие?
— Из города мы. От бомбежки спасаемся, — терпеливо пояснил дядя Володя.
— От бомбежки не обязательно тут спасаться. — Мужчина стоял босиком, в закатанных до колен парусиновых брюках, на тропинке, преградив путь беженцам, а они стояли напротив него, усталые за долгую дорогу и, конечно, голодные. Времени было только часов восемь, но им, вставшим в середине ночи, казалось, что сейчас уже за полдень.