В стеганке лежали небольшого размера сапоги, белые фланелевые портяночки, свежее белье — рубашка, кальсоны и гимнастерка.
— С шароварами осечка получилась. Задок у тебя тощий. А они, понимаешь, прямо на богатырей пошиты.
Практическая смекалка Иноземцева была выше всяких похвал. И без того ветхая одежда Степана Мартынюка за неделю скитаний по горам пришла в полную негодность. Пальто прохудилось в локтях, а полы его оказались по вкусу колючим кавказским кустарникам. О ботинках нельзя было даже сказать, что они просят каши…
— Сейчас сбегаем, помоешься в баньке, — почему-то шепотом сказал Иван. — Там и наденешь все чистое.
В горах похолодало. Земля была хрупкой, как сухой хворост. И первые звезды в засиневшем вечернем небе были похожи на яркие искрящиеся льдинки. Ветер, несильный, но упругий и колючий, дул с северо-востока вдоль немощеной сельской улицы, уходящей вниз под гору. Небольшие домики, замершие на высоких фундаментах, казались бы заброшенными, как и редкие, утерявшие листву сады вокруг них, если бы над крышами не поднимались клубы беловатого дыма, который ветер легко подхватывал и раздувал широко, словно паруса.
Спустившись по улице, они прошли оврагом. На дне сахаристо белела смерзшаяся вода. Потом полезли в гору довольно-таки крутой тропинкой и вскоре оказались перед приземистым каменным домом. Окна в доме были заколочены досками, но сквозь них пробивался пар, пахнущий мочалкой и мылом. Черная промоина ползла от угла дома к оврагу и, удаляясь, заострялась, как нож.
Они остановились. Иван почесал затылок. Повернулся к Степану и смущенно сказал:
— Понимаешь, я договорился… Все же ты пацан. Подумаешь!.. Что тебе? Там сейчас медицинский персонал моется.
Не понял Степка, что хотел сказать Иноземцев. Ответил:
— Какая разница?
— И то верно, — обрадовался Иван. — Даже веселее, что персонал женский.
— Как женский, дядя Ваня? — похолодев, спросил мальчишка.
— Медички… Ну эти… Сестры медицинские сегодня моются.
— Не пойду!
— Да ты что? Ой-ее! Застеснялся. А еще в разведчики просишься. Там же одна-единственная коптилка над входом горит. А ты в уголочке. В шайку смотреть будешь.
— Не пойду, — заупрямился мальчишка.
Иноземцев удрученно вздохнул:
— Ты же ребенок. Ну что понимаешь?
— Все я понимаю, дядя Ваня. Очень даже все. И больше.
— Хотя бы так, — согласился Иван. И тут же коварно спросил: — Но откуда персонал про твое понимание узнает?
— По глазам догадаются.
— Что же с тобой делать? — В голосе Иноземцева была неподдельная растерянность. — Не вести же такого грязного к майору Журавлеву. А вдруг по тебе вши ползают?
— Не находил, — смутился Степка.
— Когда найдешь, тогда и разговаривать про это поздно. Жди меня здесь.
Иван передал Степке сверток, а сам вошел в баню. Дверь взвизгнула, словно ее ущипнули. Степка почувствовал, как запылали его щеки.
Отсюда, с середины горы, поселок казался лежащим в чаше. Темнота оседала в нее слоистая, точно пирог. На дне она была густой, непрозрачной, редела по склонам, а выше обволакивала вершины чистой, словно первый снег, синевой.
Где-то за горами перекатывалось эхо взрывов. Тяжело, неуклюже. Но это было далеко, потому что желтые всполохи не метались по небу, а звуки непременных в боевой обстановке ружейно-пулеметных выстрелов не слышались вообще.
Скрипя колесами, в гору ползла телега, которую тащили два крепких, толстоногих битюга. На телеге лежали узкие ящики из-под зенитных снарядов. Солдат в длинной шинели шел рядом с телегой. В одной руке вожжи, в другой самокрутка. Запах от махорки был едким. Затягиваясь, солдат ловко прятал самокрутку в рукав.
Из-за скрипа колес Степка и не услышал, как распахнулась дверь бани и на улицу торопливо вышел Иноземцев.
Он заговорщически шепнул Степке:
— Айда…
Мальчишка отрицательно покачал головой. И тяжело вздохнул.
— Не дури… Слушай старших. В коридоре будешь грязь смывать. Возле печки. Никого там нет, кроме солдата-истопника.
Желтоватый огонек, вырывавшийся из распахнутой заслонки, ложился на колотые чурки, горкой белевшие возле печи.
Истопник сидел на корточках. Его большие колени, замусоренные мелкими щепками, попадали в пятно света, отражаемое топкой. Но ни плеч, ни лица Степану разглядеть не удалось. И он понял, что здесь темно, что здесь можно мыться без стеснения.
— Раздевайся ловчей, — повелел Иноземцев. — Вода в шайке простынет.
Степан не видел шайки и не видел пара, весело вздымавшегося над ней. Но он чувствовал тепло у своих ног. И слышал, как за стеной звонко разговаривали женщины.