Глядя в окно, Аркадий чувствовал себя хозяином города, он здесь, рядом, под его ногами. Хочешь, — смотри долго-долго, а хочешь — рисуй!
Часами гулял по его улицам, набережным, паркам. Он много работал. В Парижской школе изящных искусств все были увлечены ипрессионизмом, до хрипоты спорили на выставках Гогена, Сера, Сеньяка. Первые дни художники подшучивали над его слишком тщательным французским языком, над его костюмами и пальто. А потом привыкли. Вернее, привык Аркадий. Сменил одежду. Он теперь, как и все, носил просторную блузу, рубашку «апаш», шляпу надевал только в дождь.
Наступило и это утро. Аркадий шёл по улице. Город просыпался. Цокал по мостовой фургон булочника. На козлах хозяин — мосье Лессак, толстый, добродушный, любитель перно.
— Бонжур, мосье Лессак!
— О, мосье Аркадий, бонжур, бонжур мон ами, я жду вас вечером, есть возможность заработать!
— Прекрасно, буду ровно в семь.
Какой молодец этот толстяк! Даёт заработать. Хоть немного, но даёт. Прекрасно, значит, хватит денег ещё дня на три.
Ещё рано, все спят. Только зевает на углу ажан в каскетке и пелерине.
— Как всегда рано, мосье Аркадий?
Он вежливо подносит два пальца к козырьку.
— О да, мосье, такова жизнь.
Из подвала даже через дверь чувствуется крепкий запах кофе. Три ступеньки вниз, и он в бистро. Несколько рабочих, прислонясь спиной к цинковой стойке, пьют аперитив. Над ними царствует хозяйка — мадам Жаклин. Важная дама, пудов этак на пять. Она убирает стойку, протирает стаканы, разливает вино в бутылки.
Завтрак скромный. Стакан кофе и пара бриошей. И снова к себе под крышу. Пока светит солнце, надо успеть дорисовать, надо не упустить этот единственный момент дня, когда на городские крыши улеглось отдохнуть солнце. Через час оно спустится вниз, на улицы. А пока оно здесь, совсем рядом, хоть рукой коснись.
И он рисует крыши, Эйфелеву башню и солнце над Парижем. Рисует, смотрит. Нет, не то. Совсем не то, что хотелось. Не хватает той неуловимой точки, пятнышка, которые в одно мгновение оживят полотно, придадут ему завершённость. Но ничего, лето только начинается, и ещё будет много солнца. Ещё есть время. Кстати, о времени.
Из угла окна солнце переместилось в центр. Значит, скоро девять, пора на занятия.
Аркадий идёт по Парижу. Нет, омнибус ему не нужен, а фиакр не по карману. Он спешит по вечному городу, начавшему свою привычную, веками сложившуюся жизнь. Обычный гражданин Парижа, как и все. Ведь здесь, чтобы стать парижанином, нужно совсем немного: хороший характер и бесконечный оптимизм.
Ох уж эта Школа изящных искусств! Здесь каждый второй — гений. Здесь каждый — Сеньяк. Здесь каждый метит в Гогены.
Учитель Аркадия — метр Арну. Седой, элегантный, с точёным римским профилем и осанкой наполеоновского кирасира. Он молча глядит на этюд и, пережёвывая ароматный сигарный дым, говорит:
— Слава — это непрерывное усилие, — так сказал Жюль Ренар. — Идите и попишите до боли в глазах, до боли в пальцах. Из вас получится толк, тем более, что вы русские очень упорные.
Аркадий берёт этюдник и уходит на берег Сены.
Он рисует портрет букиниста. Человека, в ком ум философа уживается с характером бродяги. Харлампиев давно задумал этот портрет: стёртые плиты набережной, куча книг, старик с трубкой. Лицо в морщинах. Покой и мудрость. Словно само время расписалось на этом лице.
Где-то за стенами домов шумит город. Щели улиц наполнены грохотом омнибусов и рёвом уличных оркестров, а здесь тишина.
Сквозь вытертые плиты набережной пробивается трава, ветер шевелит пожелтевшие страницы книг, да Сена чуть слышно трётся о гранит набережной. Тихо и спокойно. Здесь царство книжников и рыболовов. Сидят, дымят трубками, смотрят, как скользят по Сене прогулочные лодки да как прошлёпает по реке пузатый буксир.
Набережные были словно государством в государстве. Кроме чудаков-букинистов и рыболовов-философов здесь под мостами жили бродяги. Мрачные люди в лохмотьях, с лицами, лоснившимися от грязи. Им было решительно наплевать на всё, и каждого новичка они считали «фликом»{1} и готовы были немедленно сбросить в Сену.
Аркадию пришлось столкнуться с их главарём. Имени его никто не знал, все звали его просто Биб. Стычка была короткой и окончилась совместным купанием. Аркадию пришлось самому броситься в Сену, спасая противника. После этого по молчаливому согласию его стали считать своим. У Харлампиева появилось даже постоянное место — на одной из причальных тумб.
А за окном море черепицы. А на улицах поют: «Париж остаётся Парижем…»