— А мне наплевать, что скажут твои товарищи. Я верила, верю и буду верить в Бога. А икону, хоть убей, не сниму.
Было это давно, в начале тридцатых годов, когда на заре советской власти широко развернулась беспощадная борьба с религией. Церкви закрывались, использовались под различные склады, а некоторые из них просто разрушались.
Однажды (дело было к вечеру) отец пришел с работы с двумя товарищами. Мать в это позднее время топила русскую печку.
— Ты бы сообразила для нас кое-какую закусочку, — попросил он. — Понимаешь, мать, премию получили. Надо бы немножко, того, обмыть ее.
Вскоре на столе появилась квашеная капуста, соленые огурцы, хлеб, нарезанный толстыми ломтями. Выпили по первой, потом по второй — и пошли нескончаемые разговоры о том, о сем, а главное — о производственных делах. И тут неожиданно с губ отца сорвалось неприличное слово. Мать от печки, на всю избу, укоризненно произнесла:
— Побойся Бога, отец! Как тебе не стыдно, а еще коммунист…
Батя резко повернулся, молча встал и быстрыми шагами направился в спальню, на ходу бормоча:
— Бога я должен бояться? Ты еще не сняла икону? Ну, хорошо! Тогда это сделаю я!
Он сорвал со стены икону и бросил ее в печку, где жарким пламенем пылали березовые поленья. Мать обожглась, но все-таки успела спасти икону. Правда, все углы ее заметно обуглились.
— Тебя покарает Бог! Помяни мое слово, — вся в слезах промолвила она, оттирая рукавом поношенной кофты обожженную икону.
…Как-то в дни своего отпуска собрался отец в лес за грибами. Мать всячески отговаривала его. Говорила: «Не ровен час, гроза разразится. Эвон как громыхает». Действительно, с самого раннего утра издалека доносились глухие раскаты грома. «Уж коли тебе не сидится дома, — примирительным тоном продолжала мать, — то шел бы ты на Волгу…»
Накануне вечером он заготавливал на зиму дрова. Теперь их надо было расколоть на плахи и уложить для просушки в штабеля. Вот эта неотложная работа и ждала отцовских рук. Послушав мать, он отправился на берег Волги, обещая к обеду вернуться домой. К этому часу мать согрела самовар, и вся наша многочисленная семья уселась за стол, надеясь, что вот-вот заявится и глава семьи. Ярко светило солнце и при этом шел прямой теплый дождь. Такое явление природы я больше не встречал в своей жизни. Но вдруг ослепительно сверкнула молния, и гром резанул так, что на столе подпрыгнули и зазвенели чашки.
Мать испуганно перекрестилась, тихо прошептала: «Господи, помилуй! Спаси и сохрани!»
И уже через несколько минут мы увидели, что в наш двор сворачивают бегущие ребятишки и в раскрытое на кухне окно громко кричат: «Тетя Шура, вашего отца убило! Грозой!»
Мы выскочили на улицу и во весь дух помчались на берег Волги. Там уже толпился народ. Возле дров, лицом кверху, с открытыми глазами лежало бездыханное тело нашего отца с широко раскинутыми руками. Весь он был черный, словно уголь. Картина страшная, она до сих пор стоит в моих глазах, хотя с тех пор прошел не один десяток лет.
Потом уже, по прошествии некоторого времени, мать то и дело горестно вздыхала: «Напрасно отговаривала его пойти в лес. Напрасно. Глядишь, остался бы живой».
Затем надолго умолкала, после чего упрямо твердила одно и то же: «Бог, он ведь все видит. В Бога надо верить».
Уже став взрослым, я часто спорил со своей матерью, доказывая ей, что Бога нет. Но она, как умела, пыталась убедить меня в обратном. И всегда приводила пример с моим отцом, которого, по ее мнению, так жестоко наказал Всевышний.
Как знать, может быть, она была права.
Анатолий Адольфович Пастернак, врач из г. Боярки Киевской области, в этом не сомневается.
Началась со мной эта история лет в шестнадцать. У меня была девушка в другом городе. Моя мама очень боялась, что я женюсь на ней и брошу институт, а поэтому следила за нашей перепиской. Я же не хотел, чтобы она читала письма, и поэтому переадресовал их на киевский Главпочтамт «до востребования». Писали мы друг другу достаточно часто, но, бывало, письма задерживались. Так вот, мне достаточно было подойти к зданию почтамта на 200-400 метров, и я безошибочно знал, есть мне весточка или нет. Проверял многократно и ни разу не ошибался. Потом это уже вошло в привычку — подойду к зданию, настроюсь, вижу — нет письма, развернусь и иду обратно…
После института получил я распределение на целину (пять тысяч километров от родного Киева). Но стоило маме заболеть (она была сердечница), как в тот же день я ощутил это и послал домой тревожную телеграмму.