Два часа езды в лимузине завершились на богатой вилле, среди роскошных пальм и клумб. Едва сдерживая волнение, Джек поднялся по широкой лестнице, прошел вслед за сопровождающим в кабинет и склонился перед хозяином. Он узнал его -- того самого человека, что так внимательно осматривал его перед аукционом.
-- Ну-ну, мальчик мой, иди сюда и садись, -- в голосе старого Дженкинса послышалось нетерпение и любопытство. Джек послушно подошел к сенатору и сел на скамеечку у его ног, как его и учили, чтобы одно колено касалось пола. Он вдруг понял, кого напоминает хозяин -- отставную голливудскую звезду, которая в свое время немало начудила, а теперь зажила в тиши и покое, изображая из себя умудренного жизнью патриарха. До работы на Роберта Джеку немало пришлось общаться с подобными людьми, и он давно понял, что бывших звезд не бывает. Все они любят лесть и преклонение, обожают восторги почитателей и терпеть не могут одиночества и скуки. Льстить Джек умел, а это доказывало, что хозяин неплохо разбирается в людях.
-- Как тебя зовут, малыш?
-- Джек, патрон, -- домашний любимец на мгновение склонил голову и вдруг испугался, не был ли он слишком фамильярен. Однако хозяин не рассердился. На его губах появилась довольная улыбка, в глазах зажегся веселый огонек.
-- Значит, "джек"? -- медленно переспросил он. -- Очаровательно. Ну что ж, мой мальчик, думаю, мы найдем общий язык. Хорошо, а теперь бумаги, -- сенатор протянул руку к сопровождающему, быстро просмотрел документы, подписал нужные, бросил часть бумаг на стол, а остальное вернул. -- Вас отвезут в город, доктор, можете идти.
Не дожидаясь, пока сопровождающий выйдет, сенатор нажал кнопку вызова.
-- Бен, посмотри, это мой новый джек. Покажи мальчику его апартаменты, сделай все необходимое, и пусть приходит ко мне ужинать. Да, кстати, звать его тоже будут Джек.
Последние слова хозяина показались Джеку не совсем понятными, но он решил, что разберется с этим позже. Управляющий невозмутимо вывел Джека из кабинета, и сенатор довольно улыбнулся. Наконец-то Томас Лонгвуд смог обеспечить его подходящим питомцем. Как бы не был мальчик скован после адаптации и аукциона, он взял себя в руки и принялся острить. Судя по всему, этого джека ему не придется через пару месяцев отправлять на аукцион.
Джек рассматривал свои апартаменты и улыбался: просторная гостиная, небольшой кабинет -- компьютер на рабочем столе, удобное кресло, книжные полки во все стены -- уютная спальня и роскошный душ одновременно радовали и удивляли. Управляющий что-то говорил и говорил, и Джек с потрясением осознал, что у него будет собственная прислуга. А потом с него сняли мерки и сообщили, что полный гардероб будет доставлен ему завтра к обеду. А еще предложили принять душ. Только тут, наслаждаясь водным массажем, Джек вспомнил о бывшем работодателе и почти что друге, но это воспоминание потонуло в благодушии и неге. Сейчас два месяца дрессуры в Службе адаптации казались Джеку чем-то далеким и нереальным, словно древний ритуал инициации перед посвящением в Рай. Домашний любимец вылез из душа, завернулся в пушистое полотенце и подумал, что Роберта наверняка приобрел какой-то любитель живописи, и, значит, теперь у Боба есть все, что необходимо для жизни -- благополучие, уют, любимые холсты и покровительство мецената.
На ужине Джек мило льстил, очаровательно поддакивал и восхищался мудростью хозяина. Через огромные окна был виден океанский закат и впервые после двух месяцев ожидания Джек был абсолютно спокоен. 
Он был дома
Глава 9
Как можно найти себя и потерять
Дни Роберта мало отличались один от другого, были одинаково унылы и бесцветны. Гладить, чистить, мыть, одевать... -- на третий день своего пребывания в доме Рейбернов Роберт с ужасом понял, что совершает все эти действия, даже не задумываясь, как будто в Службе адаптации его и правда выдрессировали до появления условных рефлексов. Осознание этого пришло к Роберту в тот самый миг, когда он машинально опустился на колени, чтобы завязать развязавшийся на ботинке Рейберна шнурок. Открытие бросило молодого человека сначала в жар, а потом в холод, но через пару мгновений Роберт убедил себя, что все не так страшно. Тело и руки действовали, совершенно не затрагивая разум, и он мог спокойно думать и планировать побег, не опасаясь, что может выдать себя.
Еще через пять дней Роберт понял, что это тупик. Мысли неслись по кругу, изнуряли бесплодностью, и от тщеты размышлений можно было сойти с ума. Надежды обрести свободу, просто выйдя за дверь, оказались бессмысленными хотя бы потому, что Роберт так и не понял, как открывается эта чертова дверь. Точнее, он догадался, что она может быть настроена на голос, или на радужку глаза, а, может быть, на отпечаток ладони, но вот перед ним дверь оставалась закрытой, а почти всегда открытая дверь в парк была ему и даром не нужна, коль скоро этот парк был окружен высоченной стеной.
Роберт вновь вспомнил краснолицего инструктора в военном лагере и понял, что тот в очередной раз оказался прав -- для пленного и заключенного было вредно слишком много думать. Роберт поставил в обувной ящик начищенные до блеска хозяйские ботинки, аккуратно уложил щетки и вспомнил еще один совет инструктора: думать много было вредно, но и плыть по течению тоже -- необходимо было давать себе простые и четкие задания. Не пытаться разбить всех врагов и перевернуть мир, а выяснить для начала основное: где он находится. Кроме того, не мешало б узнать, какой здесь год, и как здесь вообще считают года и месяца, какие здесь деньги, обычаи, нравы -- все то, что было необходимо, чтобы вырваться на свободу и найти дорогу домой. Надежда, что в этот мир можно не только попасть, но и уйти отсюда, не давала Роберту покоя, и ему стоило немалых усилий ограничить свои планы простыми и самыми неотложными вопросами.
К несчастью, разговоры Рейбернов ничем не могли помочь. Хозяева способны были часами болтать ни о чем, полагая это разговорами об искусстве, охать над какой-нибудь безделушкой, в которой, по мнению Роберта, ценность представлял лишь материал, и строить наполеоновские планы -- к счастью, не о завоевании мира, а о создании гениального творения, которое должно было покорить свободное общество... Создавать гениальные творения должны были питомцы Рейбернов, но пока они "страдали" от нескончаемых творческих кризисов и жили в свое удовольствие. Роберт же то и дело слышал хозяйский вопль "Бобби!" и вынужден был бросать все дела и нестись со всех ног, чтобы подать Рейберну потерявшийся прямо у него под носом платок, или домашние туфли, или книгу...
Рабы Рейбернов были удивительно похожи на хозяев. К своим опекунам они относились со снисходительной любовью, управляющего считали занудой, не способным ни на что высокое, а налагаемые им наказания рассматривали как не слишком приятную, но естественную сторону жизни. К тому же Роберт заметил, что питомцы Рейбернов умели извлекать выгоды даже из наказаний, и больше всех в этом преуспела Мойра. В очередной раз попавшись на воровстве и заработав-таки обещанную порку, уже через десять минут после экзекуции Мойра рыдала на плече хозяйки, а та выговаривала управляющему, утверждая, что у Мойры такая тонкая душевная организация, что к ней нельзя подходить с обычной меркой, да и в любом случае в происшествии виновата не столько Мойра, сколько "домашняя мебель", не досмотревшая за хозяйскими драгоценностями... От таких заявлений у Роберта зачесалась спина, но, к счастью, дальше рассуждений дело не пошло. Зато еще через полчаса жалоб Мойра получила в подарок от хозяйки украденные сережки, нарядное платье, туфли и сумочку, а также разрешение отправиться на прогулку в город...
Иногда Роберту казалось, что единственным вменяемым человеком в этом сумасшедшем доме был доктор Черч, и тогда он спрашивал себя, в порядке ли у него с головой и не стал ли он жертвой Стокгольмского синдрома, раз начал сочувствовать собственному тюремщику. Доктор Черч был вездесущ. Он успевал всегда и везде, придавая роскошному бедламу хоть какую-то видимость порядка, а его способность появляться именно тогда, когда его меньше всего хотелось видеть, заставила Роберта задуматься, не является ли рабский ошейник не только вместилищем всей информации о рабе, но также и средством слежения.