«Дорогой Томас, я тебе не рад».
Кажется, дальше можно даже не читать, но Том все-таки скользит глазами по строчкам, стараясь не вдыхать порхающую вокруг пыль, потом дочитывает, но не отвечает. Ему нечего сказать, потому что он ничего не понимает, кроме одной простой вещи — мертвых лучше не трогать. Не обращать на них внимания, не придавать значения странностям, не пытаться с ними пообщаться. Жаль, что шанс на то, что Том сможет поделиться своим откровением с кем-нибудь другим, ничтожно мал.
По затылку проходится холодок, как это иногда бывает, когда сзади кто-нибудь пристально смотрит. Том не успевает обернуться, как его прошибает холодным потом, а губы начинают двигаться сами по себе и изо рта вырываются слова.
Ощущения… необъяснимые. Голова взрывается болью, он хватает себя за шею, но не может остановить собственную речь, и тогда он закрывает рот руками, что немного помогает.
— Что ты…
— К слову, Том… — свой собственный голос кажется парню чужим, нереальным. Ему становится так страшно, как никогда в жизни еще не было и как не было даже в том сне о колодце, которого Том, впрочем, почти не помнит.
— Оставь меня в покое, — неуверенно говорит он, когда снова чувствует, что может разговаривать. — Я ничего тебе не сделал. Убирайся… — он делает небольшую паузу, чтобы набрать в грудь побольше воздуха. — Оставь меня, мать твою!
Он почти не понимает, что именно говорил ему Айзек, поэтому не может отреагировать, да и не хочет, если быть честным. Все, что сейчас нужно Тому — вернуться в свою комнату, закрыться там и наконец выдохнуть, и больше никогда даже не смотреть на лестницу наверх. Если бы только все было так просто…
— Я отлично знаю, кто ты, — он прислоняется спиной к стене, потому что не уверен, что удержится на ногах. Голова болит уже не так сильно, но зато начинает кружиться, и из-за этого очертания предметов, находящихся на периферии зрения, кажутся размытыми и нечеткими, будто в тумане. — Ты — Айзек Хоровиц… Два года как мертвый, слышишь?! Потому оставь меня в покое и убирайся туда, где тебе положено быть!
Он переходит на крик, не заботясь о том, что соседи могут услышать, или даже именно этого желая. Пускай бы забеспокоились, пусть бы вызвали полицию, или кого там вызывают в таких случаях, тогда кто-нибудь взломает эту дверь и Том наконец сможет выйти отсюда. Сейчас вокруг входной двери и ее заклинившего замка вертятся все желания Тома, и он больше не может понять, зачем решил подняться в эту квартиру. Поступил так, как поступают самые глупые персонажи из фильмов ужасов, и по закону жанра Том бы умер первым, если бы только не был в этом импровизированном фильме единственным персонажем. Единственным положительным персонажем, то есть.
Вместе с криком выходит и часть страха, и у Тома что-то резко меняется в сознании — наверное, так начинают сходить с ума, — и поэтому он добавляет:
— Давай так… Я уйду отсюда и не буду… тебе мешать… что бы ты там ни делал. А ключ оставлю здесь. Никто больше не войдет к тебе, ты, наверное, будешь в восторге.
========== Айзек ==========
Эмоции… Такие знакомые и такие… человеческие? Как будто совершенное безумие стремится себя упорядочить через какие-то рамки разума, но стоит лишь только ослабить хватку, и все, маска вынужденного хладнокровия треснет, разлетится на миллиарды светящихся осколков, готовых в клочки разорвать все, что только попадется им на пути.
Чувствовал ли Айзек себя странно, находясь в теле Томаса? Чувствовал ли Айзек себя собой после того, как столь бесцеремонным образом вторгся на чужую территорию, враждебную, готовую сопротивляться всеми имеющимися боеприпасами, которые только значатся в арсенале? Скорее да, чем нет. Но все это ровным счетом не имело никакого смысла. Быть живым — слишком пленительное удовольствие. Пусть даже и так, взаймы.
— Ты ошибаешься, — сразу и на все.
Надтреснутый в крике голос звучал отвратно. Но другого нет, а дареному коню, как говорится, в зубы не смотрят. Да он и не смотрел — впитывал в себя, как губка, все то, чего был лишен по воле злоехидного рока. Восприятия, ощущения — слишком резкие, как каленым железом по языку. Теперь, благодаря Томасу, он мог дышать, слышать и видеть. В полной мере, в полную силу. Ради такого «подарка» можно было и потерпеть все эти его подростковые экзальтированные выкрики, не имеющие под собой никакого логического обоснования. Томас вопил, что его, козла, обижают, а Айзек… дышал.
Пахло страхом, пахло иссушенным и совершенно безжизненным воздухом, какой бывает только в гробницах, пылью, мятой одеждой, лекарствами, немытыми волосами, человеческой кожей, приправленной тонким ароматом дезодоранта, сквозь который пробивается пот… Почему-то в те времена, пока он был жив, все эти мелочи оставались далеко за кадром, незамеченными и невостребованными. А теперь… Он наслаждался. Каждой минутой, каждой секундой. Совершенно не в его интересах было отпускать Томаса, сейчас или когда-либо вообще. Превыше всех эмоций стояла жадность. Еще немного, еще чуть-чуть, а может быть навсегда? Ведь это так просто — оборвать чью-то жизнь.
Он зажмурился, сквозь веки пробивался свет, тусклый и серый, как этот их общий день на двоих. Улыбнулся. Коснулся пальцами лица, как слепой, читая кожей. Прикосновение… Жар и не жар, боль и не боль — жизнь, одним словом, других Айзек подобрать не мог.
Быть — или не быть. Идти — или не идти. Биться о землю, кричать, чтоб его вернули туда, где было если не хорошо, то спокойно. Или — не кричать, а просто плыть по течению, как он всегда и делал по большей мере. И что выбрать в итоге: шанс или благородство? Трудный выбор, о котором Айзек сейчас совершенно не хотел думать, а уж решать его тем более.
— Успокойся. У меня от твоих воплей голова раскалывается… — с ним, действительно, творилось что-то странное. Как будто посреди треклятого коридора он стоял «втроем». И Айзек все пытался понять, как так вышло, что он одновременно смотрит сам на себя и сверху, и изнутри, и снаружи, но в то же время совершенно ясно — разум един, это он, Айзек и никто другой… Только сердце в груди бьется чужое.
— Твоя бессмертная душа мне ни к чему, только твое тело, да и то… на время. Не бойся, мальчик, все будет хорошо.
И сам же ответил себе — «Врешь». Хорошо не будет. Как минимум для двоих, для Томаса и его… убийцы.
На с трудом гнущихся ногах Айзек-Томас подошел к зеркалу, всего два шага, но каким трудом они дались. Тело сопротивлялось, тело не хотело слушаться, но Айзеку, казалось, было просто жизненно необходимо увидеть свое лицо и чужое отражение. Одеревенелая ладонь неровно смахнула пыль, а вместе с ней и часть ехидного послания с того света. Глаза, подслеповато щурясь, сфокусировались далеко не сразу, выхватывая картинку по кускам. С непривычки мир выглядел… как на картинах импрессионистов. Чем ближе подходишь, тем меньше понимаешь, что видишь. Только — буйство цвета и неровные мазки линий, которые постепенно начинали складываться в силуэт.
Глаза в зеркале были разными…
Один светло-серый, почти голубой. Другой — цвета хорошо выдержанного виски.
Айзек криво усмехнулся. Отражение пошло рябью, выхватывая поочередно фрагменты двух разных лиц, соединяя их причудливой мозаикой. Серые глаза и темные волосы, карие с блондинисто-рыжими, тонкие губы и губы полные, нос с горбинкой и слегка вздернутый. А потом все замерло. Движение прекратилось. Рябь улеглась. Из глубины зеркала на Томаса смотрел Айзек. Такой, каким он помнил себя при жизни. Ироничный и самоуверенный.
«Все это просто сон. Сон, который ты видишь в своей запертой комнате. И как это часто бывает со снами… В конце тебя ждет чудовище».
— Вот теперь — здравствуй.
…И мгновение остановилось. Вернее, нет, не так. Мгновение остановилось только для них двоих, и только на долю одной отдельно взятой человеческой жизни, подобно остановившемуся сердцу. Остановка сердца — доля секунды. А за ней — бесконечность времени, громада которого не в силах уместиться в голове несчастного создания, которое за это мгновение успевает потерять весь свой рассудок, чтобы окунуться в иной разум, постичь иные горизонты. Так было с Айзеком, он вспомнил, так будет и с Томом, если Айзек, который все это время смотрел сверху, позволит ему сорваться. Да вот только планы у него несколько иные. Ему не нужна очередная и глупая смерть, ему нужна… помощь.