- Что?
- Все продала!
- Что там было продавать…
- То и продала. Теперь снимает комнатенку где-то в пригороде.
- Откуда ты знаешь?
- Так звонила же ночью!
- Когда?
- Цыплаков, очнись! Ты сам трубку брал!
- А-а, - сказал Цыплаков. Но ничего не вспомнил.
- Думала, приглашу, -сказала Цыплакова. – Нет уж. Хватит с меня этого зверинца. Хватит с меня и Носиков.
- Носиков хватит, - пробормотал Цыплаков и вырубился.
В то время, как супруги Цыплаковы заснули первый раз в Новом году на большой супружеской кровати под огромным, невесомым пуховым одеялом, в уютной своей спальне с тяжелыми темно-зелеными шторами и тюлевой светло-зеленой занавеской, с зеркальным во всю стену шкафом, за которым притаилась комнатка-гардероб, с лампочками на потолке, изображавшими звездное небо, и двумя хрустальными бра по бокам кровати… С картиной в золоченой раме над головой, изображавшей не то «ню», не то какой-то знойный африканский пейзаж… Именно в это время совсем в другом месте, на городской свалке, в зимнем своем убежище, собранном из картонных и фанерных ящиков, утепленных ветошью, проснулся одинокий Тибайдуллин.
Новый год и он встретил неплохо. Слушал по транзистору выступления известных людей страны и эстрадных певцов, а где-то около двенадцати к нему заглянул Иван Федорович Вагин с бутылкой украинской водки, на дне которой плавал маленький красный перчик. Вагин не был Тибайдуллину особенно симпатичен, но сделал для него много хорошего своей поддержкой и советами по благоустройству на свалке. Так они чинно просидели, попивая водку и слушая транзистор, часов до двух, пока не выпили все. Тогда через узкое горлышко достали перчик, разделили на двоих и его, а после отправились спать. Тибайдуллин закутался потеплее, свернулся калачиком и с радостью бросился в лабиринты прошлого… На этот раз быстро проскочил супружескую жизнь, рождение детей и первую встречу с женой… и, не задерживаясь, устремился дальше… дальше… Всю ночь ему снилась е л к а его детства.
Это, конечно, была е л к а…
За несколько дней до Нового года мать Тибайдуллина, отказавшись от служебной машины мужа, от какой-либо помощи, брала санки и отправлялась на елочный базар. Если было не очень холодно, маленький Тибайдуллин шел с ней. Вернее, не шел, а ехал на санках, крест накрест обмотанный вокруг шубки пуховым платком. Мать широко шагала впереди – высокая, сильная, в котиковой немецкой шубе, в лихо сдвинутой на бок меховой шапочке – и тянула за собой санки, иногда оборачиваясь к Тибайдуллину – как ему там сидится, на санках, - и тогда сквозь снежный туман он видел ее разрумянившееся лицо с прям-таки соболиными бровями. Так они долго продвигались по заснеженным, незнакомым улицам – зимы детства казались Тибайдуллину особенно снежными – пока не добирались до рынка. Мать основательно выбирала елку, обсуждая подробности с продавцами – бородатыми мужиками в ватниках. Наконец, она доставала сантиметр и измеряла длину, елка должна была быть длиной три с половиной метра, не больше и не меньше, под потолок их квартиры. Потом она бережно, чтобы не повредить ни единой веточки, пеленала елку широким бинтом, привязывала к санкам и они пускались в обратный путь.
Несколько дней перед Новым годом мать что-то парила и жарила на кухне, а утром тридцать первого декабря, запершись в зале, начинала украшать елку. В квартире было тихо, таинственно… Все вокруг проникнуто ожиданием. Сердце маленького Тибайдуллина трепетало…
Наконец, когда за окном становилось совсем темно, его звали в зал. И каждый год, каждый раз он испытывал потрясение. Конечно, были на этой елке игрушки, чудесные игрушки, которые он потом до самого Крещения рассматривал, вскарабкавшись на табурет, --все эти птички, деды морозы, домики и гномики. Были шары, в глубинах которых тоже таились мерцающие миры – замки, звезды, галактики и туманности… Были бусы, блистающий серебряный и золотой дождь… Но самое завораживающее было даже не в этом – на каждой веточке, искрясь снегом, лежала легкая вата и горела маленькая свечка, отражаясь во всех этих шарах и мирах, домиках и гномиках, в золотом и серебряном дожде, - так что от всей этой гигантской елки с сотней горящих свечек шло такое сияние, что в первый момент ошеломленный маленький Тибайдуллин даже зажмуривался, а потом, уже открыв глаза, еще долго стоял, как вкопанный.
Эта елка была неопровержимым доказательством присутствия такой вещи, как чудо. И даже жизнь, со всей своей порой несправедливой безжалостностью, не могла потом этого доказательства разрушить.