- Что… Будем продавать твою квартиру!
- Никогда! – закричала Цыплакова. – Это все, что у нас есть!
- Не только, - заметил Цыплаков.
- Я там родилась! Она для меня родная!
- Чушь собачья. Ты в роддоме родилась. В роддоме на улице Володарского. На допотопном родильном столе, на старой клеенке. Тогда, скорее, они для тебя родные.
- Они не родные.
- Не вижу логики, - Цыплаков был неумолим.
Когда речь шла о логике, Цыплакова всегда уступала мужу. Она встала и с надутым видом вышла из кухни. Цыплаков же продолжал хлебать воду, добавляя в нее для разнообразия то ложку варенья, то, по старой памяти, соду с уксусом, - так называемую шипучку. Цыплакова вернулась минут через двадцать с более смягченным выражением лица.
- Ну что? – спросил Цыплаков, хорошо знавший свою жену.
- Виноградовы дачу продают…
- Видишь! – воскликнул Цыплаков. – А что Носик?
- Не знаю…
- Что тут знать? У Носика под подушкой состояние!
- Откуда ты знаешь? Они всегда жалуются.
- Лю-ди всегда жалуются. Так они тебе и скажут, сколько у них денег.
- Я говорю.
- Дурища, вот и говоришь. Умные люди скрывают.
Надо сказать, что в спорах с женой Цыплаков бывал мельче и зануднее, чем был на самом деле. Так, из вредности. Иногда они менялись местами. В любом случае, к вечеру его цель была достигнута – решено было срочно продавать квартиру. На этой срочности они много теряли, но перспектива увеличить капитал почти втрое, превращало это «много» в несущественную мелочь.
Дело с продажей квартиры было тут же запущено и набирало обороты, как к ним неожиданно пришел Тибайдуллин.
Тибайдуллин был в старой куртке с чужого плеча, перепачканной известью и каких-то жутких штанах, широких и одновременно коротких, заросшее лицо делало его совершенно неузнаваемым, узнаваемы были только глаза – круглые, удивленные, детские глаза Тибайдуллина. Цыплаковы давно его не видели и были, мягко скажем, потрясены. Цыплакова разжалобилась до слез, до истерики, и все подсовывала и подсовывала Тибайдуллину какую-то еду. Тибайдуллин же, сидя на краешке кухонного дивана и тушуясь, тихо и застенчиво все ел и ел, ел и ел, ел и ел, приводя Цыплакова в остолбенение, а Цыплакову в какой-то материнский, утробный восторг. Конечно, какие-то сплетни до Цыплаковых доходили, но, как водится, они и верили, и не верили…
Тибайдуллин был неразговорчив, погружен в себя, его круглые глаза, казалось, были подернуты какой-то пеленой и смотрели не на окружающих, а куда-то внутрь. И только прощаясь, отказавшись перед тем от старого костюма и осеннего пальто Цыплакова, Тибайдуллин сказал, чтобы они не доверяли Горовому, что он –страшный человек.
Он сказал это в прихожей, шопотом, близко придвинувшись к провожавшим его супругам: «Не верьте Горовому, он страшный человек…
- Конечно, «страшный», - сказала Цыплакова, закрыв за Тибайдуллиным дверь. – Жену отбил.
- Да, - сказал Цыплаков задумчиво. – Тут уж такой расклад. Кто выигрывает, а кто и проигрывает. Тибайдуллин проиграл.
- Бедный Тибайдуллин! – вздохнула Цыплакова.
Квартира матери Цыплаковой была практически продана, как вдруг возникли неожиданные затруднения – проживавшие в ней жильцы, молодая супружеская пара, ни за что не хотели съезжать, а потом вообще заявили, что жена ждет ребенка. Но тут уже Цыплакова была неумолима.
- Я два раза ждала ребенка, - сказала на сурово. – И кого я грузила? Да мне в транспорте места не уступали!
Цыплакова пришла на квартиру воскресным утром, побросала немногие вещички молодой пары в чемодан и дорожную сумку и… выставила за дверь.
Для ночлега Тибайдуллин облюбовал себе несколько мест. Лестничную площадку перед выходом на крышу высотного дома, подвал соседнего дома, с не запирающейся подвальной дверью, контейнер для мусора за гаражами и узкое пространство между двумя гаражами. Люди «улицы», с которыми он свел знакомство, звали его на городскую свалку, Но Тибайдуллин отказался. Свалка была за городом, а он не хотел уходить далеко от дома. Хотя это было и неразумно. Начались холода и по ночам он очень мерз. Однажды утром он проснулся в контейнере для мусора, за гаражом, с ощущением, что у него замерзло сердце. Казалось, оно холодное, как ледышка, и почти не бьется. Он просунул руку под куртку и свитер и долго отогревал собственное сердце своей же рукой. Прошло время, пока он не почувствовал, что сердце отогрелось и с ритмичным перестуком пустилось в путь. Тогда Тибайдуллин понял, что смерть гораздо ближе к нему, чем казалось раньше, и он может встретиться с ней, так и проиграв свою жизнь по всем пунктам и статьям. Он был не дерзкий и не гордый человек, более того, в нем дольше чем в ком-нибудь задержался простодушный и доверчивый ребенок, но уходить вот так, проигравшим, он все-таки не хотел.