А теперь, вот уже около недели, каждый вечер после ужина он занимал позицию возле мусорных баков позади гаража. Взирая на неогороженные участки загородных садов, каждый с безлиственным деревом и голыми шпалерами, он совершал приготовления к своей элегической церемонии. Резкий дым отдавался в его чувствительных мембранах, пока он разливался проникновенными извинениями в адрес души покойного шизофреника, а в ответ слышал пожелания долгих лет счастья.
Но однажды, когда Шива вернулся домой, на него накинулся кухонный линолеум, а лампы ударили по нему сверху столбами света. Тетушки и дядюшки верещали, словно священные мартышки, которых незнамо как занесло на другой конец земного шара. Шива удалился к себе в кабинет и заперся среди коробок с папками, где он сам себя мучил ночь за ночью, грезя о спокойном выздоровлении своего соперника.
Доктор Зак Баснер находился в санатории высшего класса в австрийском Тироле. Пока он лежал на диване в окружении подушек с сатиновыми кисточками, девицы с ямочками на щеках искусно удаляли корки с огуречных сэндвичей, а услужливые студенты-медики изображали внимание. Нападение Вадья, вовсе не имевшее характер грубого и тяжелого насилия, обернулось для Баснера возможностью растянуть слабую нить своих теоретических спекуляций. «Кто полностью понимает взаимосвязь между заболеваниями? — Шива уже слышал, как Баснер обращается к восторженной аудитории в присущем ему фирменном ораторском стиле. — Была эта самая пресловутая эхолалия моего пациента попыткой противостоять его же алкоголизму? Возможно, повторяя сам за собой слово в слово, он разыгрывал навязчиво-маниакальное расстройство? Или, напротив, не являясь ни в коей мере буйным алкоголиком, Вадья выпивал с целью медикаментозного воздействия на свою однополярную депрессию? Из этого следует, что повторы были сигналом, постоянно звучащим, дабы уберечь его от зарождающейся кататонии…»
Под воздействием старого доброго зелья Роки сценарии поведения Баснера в голове Шивы развивались и их содержание становилось настолько убедительным, что он почувствовал доверие к баснеровским лжетеоретизированиям. Шива даже коротко набросал кое-какие соображения по этому поводу, сохранив их где-то на границе сознания, с тем чтобы потом, при случае, проверить их.
Через какое-то время, неминуемо, трава начала мутить его мысли, и тогда к дому подошла тень Роки и постучалась в дверь. Дикий ужас взобрался вверх по водосточной трубе и пронзил мозг Шивы через крошечное окошко в ванной. Ощутив чье-то присутствие, когда посреди ночи он зашел в туалет, Шива поднял глаза и столкнулся с серозно-черным лицом. Печальный, изможденный рот Роки открылся, изрыгая докучливую мольбу: «Есть какая работенка, Док? Маленькая, крошечная, для меня не бывает мелких поручений. Я вычищу твои ногти за десять пенсов, да, вычищу, пока они не засверкают, как две половинки луны, о да, я справлюсь…» Шива смотрел не отрываясь в грустные мертвые глаза, после чего закрыл окошко с удивительной неспешностью, сменил одежду и спустил в трубу потраченную жизнь.
Дэвид Элмли сидел у себя в квартире в Тутинге. Она находилась на первом этаже блочного дома тридцатых годов, именовавшегося «Мимоза-Корт» и расположенного в двадцати метрах от Хай-роуд. Вокруг дома валялось битое стекло, росла пыльная трава, а в четырех этажах оттуда плоская крыша упиралась в монохромное небо. Ну и, конечно, от здания «Мимоза-Корт» расходились две спирали генетического кода южного Лондона: бесконечно перестраиваемые мясные лавки, международный пункт связи и ночной магазин. А за горизонтальными свинцовыми окнами дома скрывались невидимые жизни его обитателей.
Сначала Элмли снимал здесь комнату в квартире знакомого студента, который владел ею на правах аренды. В то время в квартире проживало четверо, каждый создавал собственный маленький мир в одной из кубических комнат, выходивших в узкий коридор. Тесная кухонька была неизменной базой для кулинарных экспериментов; кастрюли с чем-то бобовым бурлили на заляпанной жиром плите, странные фруктовые напитки готовились в массивном блендере. Элмли помнил тщательно составленные и развешанные графики дежурств, заполненные цветными полосками — свой цвет для каждого жильца, что порождало множество взволнованных противоречий. Теперь эти жесткие обвинения упрямого эгоизма и непоколебимые позы мученичества ощущались как наследие варварства, но, оборачиваясь назад, Элмли считал их всего лишь необходимыми колебаниями молодых людей на пути к взрослой атрофии.