Итак, здание было практически пусто. Оставили только некоторых, особо упертых, кто не захотел съезжать, решительно прикипев к жилищу. Большей частью это были пожилые люди, вселившиеся сорок лет назад, когда здание только построили — секцию за секцией, блок за блоком. Тогда они уже были родителями семейств помоложе, а теперь находились на пенсии. Тогда они ворчали, что им пришлось покинуть свои маленькие улочки, где они выросли, теперь питали такие же чувства к блочному дому, в котором прошла большая часть их жизни. Немудрено, что те же самые люди, громче всех вопившие, что их переселяют в новый дом, теперь не хотели с ним расставаться. Сначала не заставишь, потом не остановишь. Переворот в сознании в течение сорока лет.
Еще были оригиналы, собиратели разнообразного барахла, а также хранители, громоздившие редко кем посещаемые выставки артефактов, которые они понатырили из брошенных квартир, и, конечно, разводчики голубей, разрешавшие своим пернатым любимчикам практически все — занимать балкон и даже другие комнаты. Птицы ютились на оборванных занавесках, протертых коврах и истоптанном линолеуме, оставляя помет на краю искусственного обрыва.
Ныне в здании была занята лишь треть от общего числа в сто семьдесят квартир, всего сотня жителей вместо прежних тысяч. Парень был в курсе — он знал этот дом. И понимал, что его преследователи тоже имели о нем представление. Когда поголовье жильцов упало и человеческое тепло заменили лужи и пятна, на освободившееся место пришли Кривая Кишка и его компания. Они осели в здании типа этого и устроили там бардак — делали крэк, укрывали краденое, а в наиболее жестких случаях, на именинах Люцифера, тащили своих пленников в брошенные квартиры — или девок соперников, или самих соперников. Кроваво-красные закаты, матрасы в крови.
Кривая Кишка выглядел так, словно только что вернулся с бала у Сатаны, прихватив необычный гостинец — обваренный кусок мяса, болтавшийся у него на шее, как мятый индюшиный гребень. Не было кары, какую Кривая Кишка не мог бы обрушить на бедного паренька (которого, кстати, звали Карлом), когда они повстречаются. Гадать не приходится — рано или поздно это случится. Они его достанут. Как и удовлетворение всякой страсти, это всего лишь вопрос времени.
Почему бы не смыться? Прежде город славился могучим портом, будучи скорее отправной точкой, нежели пунктом назначения. Теоретически Карл все еще мог вскочить на корабль, направляющийся в Китай или Бразилию. А там женился бы на местной, выучил язык, как любой другой беглый заключенный. Вернулся бы лет через тридцать пять, открыл бы ресторан, и не в старом околотке, а на новом месте, где о том, что с ним чуть не произошло, ходили бы мрачные мифы, а не опасные кривотолки. Почему нет? Потому что Карла приковала к месту, ошеломила чудовищность собственного проступка. Он замер, как ребенок, разваливший теплицу, и остался, где был, остолбенелый, будто осколок огромного стекла припечатал его к земле, богатой перегноем.
Это напоминало танец, который они внезапно вместе поставили: согнутая поза пожилого и стремительное движение молодого. Карл нашел убежище, а пожилой господин — бесплатную газету, полную объявлений про реабилитационные центры, солярии, салоны-магазины ковров, тридцать три удовольствия. Эти объявления были ничейной территорией, окружающей крошечные редакторские редуты, за которые велись ожесточенные бои; реклама уличных торжеств, школьно-спортивных соревнований и сообщения о местных преступлениях. Престарелую пенсионерку изнасиловали, молодую мать-одиночку обокрали, инвалида поколотили его же костылями. Множество преступлений совершено против конкретных людей. Карл нес ответственность кое за какие правонарушения из тех, о которых сообщал «Адвертайзер». Ума спланировать их у него бы не хватило, да и начать первым кишка была тонка, но, определенно, он не сделал ничего, чтобы остановить злодеяния. Он хватал за волосы, прятал ценности, слышал тошнотворное шамканье камня, пожирающего плоть. Карл читал вполне сносно, но предпочел не смотреть на объявления, касающиеся его самого. Ему и так было известно, что произошло.