Будь у Карла возможность прочесть эту историю, он бы понял, что она стара как мир. Дэрмот изо всех сил старался поддерживать порядок на своем пятачке пространства, но затем появлялся помощник и переворачивал все вверх дном. Прихлебывая чай, Карл сгрыз пару хлебцев. Рядом с плитой к стене была прибита подставка для приправ; на ее верхней полке в ряд стояли баночки с таблетками — лекарства старика. По форме баночек, знакомым названиям и отчасти интуитивно Карл узнал некоторые из них. Он аккуратно отвинтил крышки (защита от детей), взял пару таблеток из одной, еще одну из другой банки и проглотил все три залпом, запив последним глотком клубничной жижи. А потом, распластавшись по стене, вернулся в спальню. Он решил остаться здесь на ночь.
Совершая свой еженощный рутинный ритуал — запихивание согбенной плоти в помятую пижаму, — Дэрмот вспоминал о тысячах ночей, из которых состояла его супружеская жизнь. Он вновь вызывал в памяти те ощущения — каково это: всегда чувствовать на себе взгляд другого, взгляд, полный возмущения или подозрения, редко — равнодушия и никогда — холодности. Теперь влажные глаза его былого семейства заменили холодные линзы кабельного телевидения, которое провели из соображений защиты вырождающегося населения корпуса от всякого вреда. Дэрмот не верил в эффективность подобного средства. Что требовалось — так это взгляд, скорее предупреждающий беду, нежели констатирующий ее наступление. Взгляд бога лунного модуля, сошедшего на землю, или взгляд жены перед тем, как они лягут спать, когда она ревниво ищет следы, возможно оставшиеся после чьего-либо болтливо-стыдливого присутствия.
Чаще всего во взгляде Эвелин чувствовалась теплая приязнь одного родителя по отношению к физическому присутствию другого. После смерти жены дочь Дэрмота на несколько месяцев вернулась в город. Она остановилась у друзей, живших на другом берегу реки, где город граничил с деревней. Каждый день она приходила навещать его на переправу, которая пролегала между высокими каменными набережными. Дэрмот прямо чувствовал приближающийся теплый взгляд Сюзанны, исполненный дочернего участия. Но у него хватало мудрости осознать, что это чудо не могло длиться вечно, что это был ее долг по отношению к нему, что вскоре она станет черствой и начнет его избегать. Тогда она съедет. Разумеется, она и ночи не вынесет в этом доме; оставить ее здесь — все равно что запереть в палате для умалишенных.
С той поры такие взгляды стали большой редкостью, на долю Дэрмота выпадали разве что случайные, мельком брошенные жалкие их подобия. Помощник-домработник смотрел на него, проверяя наличие признаков жизни, словно изучал покрышки колеса на предмет повреждений. Врач из неожиданно возникшей на первом этаже кирпичной пристройки смотрел на него с некоторым любопытством, и Дэрмот понимал, что тот видит. Человека семьдесяти с лишним лет, знаменитого курением и пьянством, человека, всю жизнь прожившего в городе и занимавшегося тяжелым физическим трудом — рутинной работой, вызывающей переутомление. Да, врач смотрел на Дэрмота и удивлялся, что, несмотря на артрит, тот был еще вполне крепким овощем.
Большинство сверстников Дэрмота отправилось вслед за Эвелин — в больницу; здание было настолько огромное, что обладало почти естественными свойствами: по мере того как солнце вставало, пересекало небо и садилось, крылья корпусов меняли свой цвет. И точно так же, вслед за Эвелин, все эти люди последовали из больницы на кладбища, в некрополи, раскинувшиеся там, где городская мозаика начинала распадаться на кусочки и никто более не боялся захлопнутой крышки гроба.
Азиатского вида человек в магазине на углу смотрел на Дэрмота с некоторым состраданием, это Дэрмот осознавал, однако сострадание его было так ограничено здравым смыслом, что он с вежливой деловитостью снабжал Дэрмота газетами, пищевыми добавками и чайными пакетиками, но не более того.
Те глаза были единственными, только они записывали его ущербный облик на свою пленку, правда, Дэрмоту было не особо горько. Он не мог их винить за то, что его собственное зрение стало ему изменять. Годы наблюдений с высоты за жизнью насекомых внизу привели к тому, что, когда он сам опустился вниз, все эти жучки стали непомерно огромными, их розовые мандибулы хватали чипсы и сервелат в кафе, их волосатые усики подрагивали, когда они играли на тотализаторах, их блестящие на солнце щитки лоснились от дождя, когда они шустро ползли по улице. Но, несмотря ни на что, ему хотелось лишь одного — чтобы на него снова посмотрели неравнодушным взглядом. Пусть это будет взгляд, полный ненависти или презрения, ему бы и такой сгодился, главное — сильные, прошибающие эмоции. До сих пор был кто-то, кто занимался вечным присмотром перед сном; кто-то, кто выглядывал из-за двери и наблюдал, как он привычным движением раскладывает диван, кто смотрел, как он с трудом влезает на кочковатую поверхность простыней, которые не менялись неделями и сминались еще больше от его барахтаний в потемках.