Поэтому он решил не давать герцогу окончательного ответа, пока не посоветуется, как он сказал, со своими приближенными. Тем не менее он осыпал Валентино любезностями и знаками внимания, проводил его в покои нижнего этажа, окна которых выходили на море; он предоставил их в распоряжение герцога на все время, что ему заблагорассудится провести в Барлетте, и приказал самым доверенным своим слугам оказывать ему все почести, подобающие сыну папы римского.
К вечеру Фьерамоска и Бранкалеоне подъехали к городским воротам; едва они очутились в городе, как их обступили военные люди различных званий; чем дальше они продвигались, тем гуще становилась окружавшая их толпа; каждому хотелось скорее узнать, что ответили французы.
— Как было дело? Что они сказали? Кто будет драться? Когда? Где?
Друзья отвечали, посмеиваясь над этим пылом:
— Приходите в крепость, там все узнаете. Когда же они сами явились в крепость, их провели к Гонсало. Фьерамоска передал ему письмо герцога Немурского. Гонсало прочитал его вслух и сказал, что герцог Немурский принимает вызов, но отказывается предоставить поле для поединка. Этот отказ удивил всех, но Великий Капитан сказал:
— Я не думал, что французы прибегнут к такой хитрости, чтобы уклониться от боя. Но ничего, поле битвы у вас будет, за это я ручаюсь.
Затем, подозвав писца, он сказал ему:
— Напишешь герцогу Немурскому, что он может дать согласие — препятствий к этому больше нет, ибо я предлагаю ему перемирие до конца поединка; добавь, что я жду дня через два приезда моей дочери, доньи Эльвиры, в честь которой хочу устроить небольшой праздник; я приглашаю герцога разделить с нами веселье, пока мечи покоятся в ножнах; наш праздник от этого только выиграет.
Не прошло и двух часов, как письмо было написано отправлено и на него был получен ответ. Герцог Немурский принимал приглашение и соглашался на перемирие; в тот же вечер герольды под звуки труб возвестили об этом всему городу и одновременно объявили имена участников поединка с итальянской стороны, к которым в соответствии с количеством французов добавили еще трех. Это были: Людовике Аминале из Терни, Мариано из Сарни. Джованни Капоччо римлянин.
ГЛАВА VIII
Монастырь на островке, находившемся между горой Гаргано и Барлеттой, был посвящен святой Урсуле. Теперь его стены являют взору лишь груду развалин, поросших плющом и терновником; но в те времена, о которых рассказывает наша история, они еще стояли незыблемо. То было мрачное здание, воздвигнутое благодаря позднему раскаянию одной принцессы Анжуйского дома, которая удалилась сюда, чтобы в святости закончить свою жизнь, протекшую в тщеславии и безудержных удовольствиях. Нельзя было и мечтать о более покойном и приятном уединении.
На вершине скалы, поднимавшейся локтей на двадцать над уровнем моря, находилась площадка плодородной земли, имевшая около пятисот шагов в окружности. На том ее краю, что был обращен к берегу, стояла церковь. В нее входили через красивый портик, поддерживаемый стройными колоннами из серого гранита. Внутренняя часть церкви была разделена на три нефа со стрельчатыми сводами, опирающимися на тонкие, украшенные резьбой колонны; дневной свет проникал сквозь высокие готические окна с цветными витражами, на которых были изображены чудесные деяния святой Урсулы. За главным алтарем возвышалась круглая кафедра, украшенная мозаикой на золотом поле, изображавшей Бога-отца в славе своей, и у ног его — святую Урсулу и одиннадцать тысяч девственниц, которых ангелы возносят на небо.
Церковь, находившаяся вдали от человеческого жилья, почти всегда была пуста. Только монахини собирались там в определенные часы дня и ночи, чтобы петь свои псалмы. Близился вечер, и в то время, как за главным алтарем монахини тянули длинную и монотонную кантилену вечерней молитвы, одинокая женщина, стоя на коленях, молилась у пожелтевшей от времени мраморной гробницы, осененной балдахином из такого же мрамора, на котором в готической манере были вырезаны листья и животные; в гробнице покоился прах основательницы монастыря.
Коленопреклоненная женщина, скрытая доходившим до земли покрывалом того же цвета, что и мрамор гробницы, была так бледна и неподвижна, что могла бы показаться статуей, вышедшей из-под резца ваятеля, если бы из-за ее покрывала не виднелись две длинные каштановые косы и если бы из-под густых ресниц не сверкали синие глаза, выражавшие жаркую мольбу.
Бедная Джиневра (то была она) имела причину молиться, ибо она дошла до такого состояния, когда сердцу женщины недостаточно собственных сил, чтобы совладать с собой. Она раскаивалась, хотя и слишком поздно, в том, что решилась следовать за Фьерамоской и связала свою судьбу с судьбой человека, которого, из осторожности и долга, ей следовало избегать более, чем кого-либо другого. Она раскаивалась в том, что столько времени не старалась узнать, жив ли ее муж. Рассудок твердил ей: то, что не сделано, можно еще сделать. Но голос сердца отвечал: поздно. И это «поздно» звучало как неотвратимый приговор. Дни ее, долгие, тоскливые, горькие, тянулись без надежды уйти от этой муки, даже если бы она уступила одной из двух сил, борющихся в ней. И тело ее изнемогало под бременем этой постоянной борьбы.
Утренние и полуденные часы были ей не так тяжелы. Она вышивала, у нее были книги и монастырский садик для прогулок. Но вечера! Самые черные думы, самые мучительные заботы как будто дожидались этого времени, чтобы на нее накинуться, подобно тем докучным насекомым, которые после захода солнца налетают тучами и становятся особенно несносными. Тогда Джиневра искала убежища в церкви. Отрады и умиротворения она не находила и там, но все-таки молитва приносила ей минутное утешение.