Убедившись, что дело пошло, Паредес стряхнул с себя пыль и, не переставая ворчать, отправился к себе, чтобы переодеться. Двор замка был уже полон людей, возвращавшихся с турнира. Гонсало, герцог Немурский, дамы и бароны успели увидеть последнего осла на плечах дона Гарсии. Услышав рассказ о том, как было дело, все со смехом и шутками расступились перед испанским бароном, а потом поднялись в комнаты, приготовленные для пира, и стали ждать обеда. В передней зале, примыкавшей к покоям Гонсало и имеющей сто шагов в длину, был накрыт огромный стол в форме подковы; за ним могло бы усесться до трехсот человек. В самом дальнем от двери углу, перед выгнутой частью стола стояло четыре бархатных кресла с золотой бахромой для герцога Немурского, Гонсало, доньи Эльвиры и Виттории Колонны. Над ними свисали со стены флаги Испании, знамена дома Колонна и войсковые штандарты, вперемежку со сверкающими трофейными доспехами и пышными султанами на шлемах; все эти сокровища сияли драгоценностями и украшениями. Из отверстий, проделанных в широком столе на равном расстоянии друг от друга, поднимались апельсиновые, миртовые, пальмовые деревья, усыпанные цветами и фруктами; свежая, чистая вода, проведенная по тонким трубам, била фонтанами сквозь листву, стекая в серебряные сосуды, в которых плескались разноцветные рыбки; между ветвями деревьев порхали птицы, незаметно привязанные к ним конским волосом, и, так как это были комнатные птички, выросшие в клетках, они пели, не путаясь ни людей, ни шума. Огромный буфет, стоявший напротив мест для почетных гостей, был уставлен серебряной посудой и коваными блюдами с вычеканенными на них рельефными узорами. Посередине перед буфетом, стояло высокое сиденье для мажордома, который движениями своей эбеновой палочки направлял в разные стороны слуг и лакеев. В пустом пространстве, посреди подковы, прямо на земле стояли две большие бронзовые урны с водой для умывания и полоскания — такие урны можно видеть на картинах Паоло Веронезе, изображающих пиршества, — и всевозможные сосуды с испанским и сицилийским вином. Вдоль двух других стен залы, на высоте десяти локтей от земли, были устроены хоры для музыкантов.
Благодаря заботам Диего Гарсии и расторопности повара вскоре после полудня мажордом уже смог войти в зал, где общество ожидало обеда; его сопровождало пятьдесят слуг, одетых в красное и желтое, с полотенцами, кувшинами и тазами для омовения рук. Мажордом объявил, что кушать подано. Герцог Немурский, сияя молодостью, здоровьем и тем изяществом, которое столь украшает французскую нацию, предложил руку донье Эльвире, чтобы вести ее к столу. Кто мог бы в ту минуту предсказать молодому герцогу, которого, казалось, ожидало славное и счастливое будущее, что всего через несколько дней его глаза, такие живые, его члены, такие гибкие, застынут, похолодеют и будут лежать в бедном гробу в Чериньольской церкви и что мимолетное сожаление Гонсало будет последним чувством, которое ему суждено было возбудить в человеческом сердце!..[31]
Гонсало сел между Витторией Колонна и герцогом, а справа от последнего посадил свою дочь, соседом которой с другой стороны был Этторе Фьерамоска. Пир начался.
В течение всего этого дня Фьерамоска был столь любезен с доньей Эльвирой, что пылкое сердце юной испанки не могло не заговорить; к тому же она со всех сторон слышала комплименты и похвалы по адресу того, кто оказывал ей такое внимание. Сидя рядом за столом, они продолжали свою исполненную приятности беседу. Но вскоре лицо молодого итальянца омрачилось; он стал отвечать невпопад и под конец даже потерял нить разговора. Донья Эльвира посмотрела на него украдкой с выражением сомнения и легкого нетерпения, но, заметив, что он побледнел и опустил глаза с отрешенным видом, заключила, что она сама является причиной этой перемены. Эта мысль смягчила ее, и она тоже замолчала. Долгое время оба они сидели молча среди общего шума и веселья. Но бедная Эльвира напрасно обольщалась; причина тревоги Фьерамоски была совсем иная, и ее вызвало случайное стечение обстоятельств. Фьерамоска сидел прямо против больших окон, разделенных двумя готическими колоннами и раскрытых настежь из-за жары; за окнами виднелись море и вершина Гаргано, окрашенная в тот лазоревый цвет, который принимают горы в полдень, когда воздух чист и ясен. В самой середине моря выступал островок с монастырем святой Урсулы; можно было даже различить затененный виноградом балкон Джиневры, казавшийся темной точкой на красноватом фасаде дома для приезжих. И на чистом фоне этой красочной картины вырисовывалась темная фигура Граяно, сидевшего между Этторе и балконом.
На фоне неба лицо Граяно казалось особенно красным и воспаленным, а выражение его — особенно грубым и дерзким, Когда Фьерамоска думал о том, что собой представляет человек, сидевший перед ним, он испытывал жестокую муку. Хорошо, что он еще не ведал тогда, как страдала в эту минуту Джиневра, которая, услышав от Дженнаро, что Граяно находится в Барлетте, спустилась в церковь и приняла решение навсегда покинуть монастырь.
В шуме многолюдного пиршества никто, или почти никто, не обращал внимания на Этторе и донью Эльвиру. Но Виттория Колонна, у которой уже зародились подозрения, заметила, как переменились лица обоих молодых людей, и, опасаясь, что между ними произошло какое-нибудь объяснение, бдительно и тревожно наблюдала за каждым жестом молодого рыцаря и своей подруги, за которую не могла не трепетать.