— Тысячу раз благодарю вас, — сказал Этторе, когда работа была закончена. Он помчался вниз по лестнице и в одно мгновение оказался во дворе. Там не было никого, кроме Мазуччо, который держал под уздцы его взмыленного коня. Бедное животное опустило голову, глаза его померкли, бока вздрагивали от тяжкого дыхания.
— В конюшню, в конюшню! — закричал Этторе слуге, пробегая мимо него. — Кто тебя этому научил? Конь весь в мыле, а ты держишь его на ветру! И он побежал в гавань, чтобы немедленно переправиться на островок: морской путь был короче.
Но когда он пришел на лодочную стоянку, там не оказалось ни одной лодки. Корабли с войсками прибывшие из Испании, бросили якорь в порту, и по приказанию Гонсало, желавшего, чтобы войска высадились еще до наступления вечера, все лодки были отданы для перевозки солдат.
Этторе топнул ногой от нетерпения и сказал:
— Поеду верхом. Это немного дольше — ну да уж ладно!
Он вошел в конюшню в ту самую минуту, когда Мазуччо снимал с Айроне поводья.
— Оставь! — сказал Фьерамоска.
Взяв поводья в руки, он опять накинул их коню на шею, одним прыжком вскочил в седло и через несколько минут, миновав городские ворота, скакал по приморской дороге, которая вела к монастырю.
— Бедный Айроне! — приговаривал он, трепля по шее и в то же время подбадривая каблуком своего скакуна, которому так жестоко отказал в отдыхе после всех его трудов, — Ты прав; но потерпи еще немного, и я вознагражу тебя за все.
Тем временем ночь приближалась: прошло уже более получаса, как солнце село. За спиной у Фьерамоски, державшего путь на восток, было чистое и ясное небо, но перед глазами у него тянулись длинные черные тучи, снизу, параллельно линии горизонта, окаймленные темной полосой. Под этой полосой можно было различить струи дождя, лившего над морем. Верхушки же туч, занимавших чуть не полнеба, все еще освещенные предвечерним светом, отливали перламутром. В темной гуще то и дело мелькали дрожащие вспышки молний и раздавались глухие, далекие раскаты грома. Море вспухло, стало неспокойным, почернело; только на гребнях волн белели пенистые барашки. У берега морские валы соединялись в одну тонкую зеленую и прозрачную, как стеклянная стена, волну, которая неслась вперед до тех пор, пока край ее, заклубившись, не обрушивался с грохотом на сухой прибрежный гравий, обдавая его пеной.
Но мрачный пейзаж в эту минуту был не в силах омрачить блаженство молодого итальянца. Нетерпеливым взором он измерял расстояние, отделявшее его от монастыря; берег был голый и открытый, и он мог охватить его взглядом. Фьерамоска представлял себе появление Джиневры и радовался ему заранее; он видел, как она идет навстречу, скромно опустив глаза, своей легкой походкой, в которой все дышало грацией.
Он надеялся первым привезти ей известие о победе; его беспокоило только, в каких выражениях он сообщит ей о том, что отныне она может располагать своим сердцем.
Когда Фьерамоска уже был на расстоянии двух аркебузных выстрелов от башни, восточный ветер, все время дувший ему в лицо, пригнал грозу ближе. Крупные капли косого дождя, ударяясь о латы рыцаря, разлетались в мелкие брызги, скоро они стали падать чаще и мало-помалу превратились в густой мелкий дождь.
Затем ударил такой гром, словно взорвались небесные шлюзы, начался ливень, который омыл Фьерамоску с головы до ног, хотя гроза захватила его в нескольких шагах от башни. Ворота были еще открыты; он промчался под ними и вскоре был уже на островке, перед домом для приезжих. Привязав коня к железной решетке, которая сверху была защищена крышей, Фьерамоска мигом оказался в комнатах Джиневры.
Нет нужды говорить, что там никого не было. Он опять спустился вниз. Первой его мыслью было искать Джиневру в церкви, — ему было известно, что она часто молится наверху, на хорах. Войдя в церковь, он окинул хоры взглядом; они были пусты; церковь тоже была пуста и погружена в темноту. Однако откуда-то издали, словно из-под земли, до него доносилось заглушенное пение псалмов. Он пошел вперед и заметил, что из отверстия перед главным алтарем, которое вело вниз, в часовенку, пробивался луч света, отражавшийся бледным кружком на своде потолка; подойдя поближе, он услышал, что в подземелье читают молитвы. Фьерамоска обошел алтарь и спустился вниз. Звон его доспехов и шпор и стук меча, ударявшегося о ступени, заставил обернуться людей, заполнивших часовню. Они расступились. На полу стоял тот самый гроб, что Фьерамоска видел утром в ризнице церкви святого Доминико; у алтаря стоял фра Мариано в стихаре, с епитрахилью, с кропилом в поднятой руке; в середине часовни была открытая могила. С одной стороны от нее двое мужчин поддерживали надгробную плиту, с другой стороны на коленях стояла Зораида. Она склонилась над телом Джиневры, уже опущенным в могилу, и, рыдая, расправляла покрывало вокруг ее лица и венок из белых роз у нее на лбу. Этторе спустившись вниз, увидел все это и замер.
Он стоял и смотрел, не мигая, без слов, без движения.
Лицо его сразу осунулось, покрылось смертельной бледностью, губы конвульсивно вздрагивали, холодный пот крупными каплями выступил на лбу.
Рыдания Зораиды стали еще сильнее, а фра Мариано произнес нетвердым голосом, показывавшим, как разрывалось его сердце при виде несчастного юноши:
— Вчера душа ее вознеслась на небо. Теперь у Господа Бога она будет счастливее, нежели была бы среди нас…
Но даже и он, добрый монах, почувствовал, что слезы не дают ему говорить, и умолк.
Надгробный камень железными шестами придвинули к могильному отверстию. Он вошел в пазы, упал и могила закрылась.
Этторе все еще стоял неподвижно. Фра Мариано подошел к нему; без сопротивления он позволил взять себя за руку, обнять, вывести из подземелья. Они поднялись по лестнице, вышли из церкви. Ливень не прекращался, по-прежнему сверкала молния, грохотал гром. Но когда они подошли к дому для приезжих, Фьерамоска вырвался из объятий монаха и, прежде чем тот успел проронить хоть слово, вскочил в седло, наклонился над шеей коня, вонзил ему в бока шпоры — и галопом промчался под воротами башни.