Хотя французы и похвалялись, будто в грош не ставят итальянцев, но внутренний голос — а кое-кому и личный опыт — подсказывал, что на этот раз понадобятся скорее дела, чем слова, дабы с честью выйти из поединка. Иниго, со своей стороны, хотя и был совершенно уверен в доблести своих друзей и в их готовности сразиться с целым светом во славу итальянского оружия, понимал, что противниками итальянцев будут прославленные воины, первые мечи французского королевства, и не мог не думать об исходе этого важного дела.
Действительно, Ламотт и его товарищи могли бы помериться силами с кем угодно. Их умение владеть оружием было известно каждому солдату. А во французских отрядах сражалось немало людей, не уступавших им ни в мужестве, ни в опыте: достаточно назвать знаменитого Баярда, который и один мог бы перетянуть чашу весов.
Несмотря на все эти размышления, гордый испанец ни минуты не раскаивался в том, что принял сторону итальянцев. Он чувствовал, что уронил бы себя, если бы молча стерпел злобные оскорбления дерзкого пленника, оскорбления, которых не заслуживали его отсутствовавшие друзья.
«Да и как может быть побежден тот, — подумал он, — кто сражается за честь своей родины?»
Эта мысль ободрила Иниго. Он решил утром переговорить обо всем с Фьерамоской и постараться, чтобы исход дела был почетным для той стороны, которую он взялся поддерживать. Обуреваемый столь благородными чувствами, он всю ночь не спал, ожидая часа, когда можно будет приняться за дело.
ГЛАВА III
Крепость Барлетта, где расположились Гонсало и другие полководцы, находилась на самом берегу моря. В соседних домах кое-как разместились испанские и итальянские военачальники со своей челядью; один из лучших домов был занят братьями Просперо и Фабрицио Колонна, прибывшими в сопровождении пышной свиты оруженосцев, слуг и конюхов, как и надлежало особам столь знатного рода. Этторе Фьерамоска, очень полюбившийся обоим братьям за все свои достоинства, был для них все равно что сын, а потому они и поселили его поблизости от себя, у моря, в домике, где вполне хватило места для его слуг, лошадей и поклажи. Комната, в которой он спал, находилась наверху и выходила окнами на восток.
Было утро следующего после описанного нами ужина дня. В первых проблесках зари уже можно было различить на горизонте темную полосу, отделявшую море от неба, когда юный Фьерамоска, покинув ложе, на котором его не всегда посещал мирный сон, вышел на террасу; внизу, под дуновениями свежего утреннего ветерка, тихо плескались волны.
Бедные обитатели севера! Вы не знаете, как хорош этот час под прекрасным небом юга, на берегу моря, когда вся природа, еще погруженная в сон и тишину, едва нарушает приглушенный рокот волн, которые, подобно мысли, от сотворения не знают покоя и не узнают его до своего конца. Тот, кто не встречал этого часа в одиночестве, кого перед наступлением жаркого дня на чудесных берегах Неаполитанского королевства не овеяла последним взмахом крыла летучая мышь, он не знает, каких пределов может достичь божественная красота мироздания.
У стены террасы росла пальма. Юноша сидел на широких перилах, прислонясь спиной к ее стволу, обхватив руками колено, и наслаждался тишиной и прозрачным предрассветным воздухом.
Природа наделила его бесценным даром — врожденной склонностью ко всему прекрасному, доброму и возвышенному. Единственным его недостатком, если это можно так назвать, было чрезмерно доброе сердце. Но выросший с детских лет среди воинов, он рано стал понимать людей и их поступки; безошибочный в суждениях ум его быстро указывал ему ту грань, за которой доброта может перейти в слабость; и суровость, обычно свойственная людям, постоянно живущим среди опасностей, превратилась в душе его в справедливую твердость, достойное свойство мужественного характера.
Отец Фьерамоски, капуанский дворянин, последователь Браччо да Монтоне, состарившийся в войнах, раздиравших Италию в XV веке, не мог дать Этторе ничего кроме меча; поэтому тот с детства считал ратное дело единственным достойным себя занятием и в течение ряда лет не мог стать выше понятий, господствовавших в его время, по которым оружие служило только для завоевания славы и богатства.
Но разум его мужал с годами; немногие часы досуга, выпадавшие на его долю между сражениями, он не тратил на охоту, турниры и другие юношеские забавы, любовно посвящая их науке и чтению; и познакомившись с писателями древности, узнав о славных подвигах людей, проливших кровь за родину, а не за того, кто больше заплатит, он понял, каким грязным ремеслом занимается воин, когда, подобно разбойнику, ставит себе целью наживу за счет более слабого, вместо того, чтобы защищать своих соотечественников и самого себя от посягательств чужеземцев.
Еще подростком отправился он в Неаполь с отцом, у которого там были важные дела. При дворе Альфонсе он познакомился со знаменитым Понтано, и тот, пленившись способностями и привлекательной внешностью мальчика, привязался к нему всем сердцем; он принял его в академию, носившую имя Понтанианской, хоть она и была основана Панормиттой, и принялся учить с величайшим усердием; а ученик, в свою очередь, преклонялся перед ним с любовью, порожденной благодарностью и восхищением.
Любовь к отечеству и славе Италии, пробужденная в его сердце красноречивыми беседами учителя, не только не угасла, но вскоре разгорелась и превратилась в подлинную страсть. Юного французского дворянина, оскорбительно отозвавшегося об Италии, он вызвал на поединок и, несмотря на то, что тот был и старше и сильнее, ранил и заставил признать свою вину в присутствии короля и всего двора. Покинув Неаполь и испытав немало превратностей судьбы, он встретил на пути своем ту любовь, о которой мы с вами кое-что уже слышали от пленного француза.
Но когда Карл VIII принялся терзать Италию и французское оружие держало ее в цепях и в страхе, в сердце Фьерамоски с новой силой вспыхнула любовь к отчизне. Его приводили в ярость рассказы о бесчинствах захватчиков в Ломбардии, Тоскане и других государствах Италии. Когда до него дошла весть о гордом ответе Пьетро Каппони королю, которому пришлось уступить, Фьерамоска сиял от радости и превозносил до небес доблестного флорентийца.
Пала династия неаполитанских королей. Тогда Фьерамоска решил сражаться на стороне Испании: это давало ему возможность участвовать в борьбе против Франции, могущество которой все возрастало; испанская спесивость казалась ему менее отталкивающей, нежели пустое бахвальство французов; к тому же враг, который мог ударить только с моря, не так его пугал, и он полагал, что если с помощью испанских войск удастся прогнать французов, то не таким уж трудным делом будет установить порядок в Италии.
Последние звезды бледнели и мало-помалу тонули в потоках света, разливавшихся по небу. Солнце уже озаряло самые высокие вершины хребта Гаргано, окрашивая их в розовый цвет, сгущавшийся в затененных ущельях до фиолетового, а на противоположном берегу залива, изогнутом в виде полумесяца, концы которого сходились к Барлетте, все яснее вырисовывалось при свете наступавшего утра пестрое и живописное переплетение долин и холмов, спускавшихся к морю. Густые каштановые рощи, на вершинах позолоченные солнцем, редели, сбегая с холмов; их сменяли ярко-зеленые луга и пашни. Там, над обрывом, белел обнажившийся известняк; тут крутой горный склон принимал то желтый, то красноватый оттенок — в зависимости от почвы. Лазурное море казалось неподвижным, и только у подножия скал вскипала кайма белоснежной пены.
В той части залива, которая глубоко вдавалась в сушу, на островке, соединенном с берегом длинным и узким мостом, виднелся среди пальм и кипарисов монастырь с маленькой церковью и колокольней, обнесенный зубчатыми стенами с башенками, служившими надежной защитой от внезапного набега корсаров или сарацинов.
Этторе всматривался с глубочайшим волнением, прищурившись: в тумане, еще скрывавшем в этот час низины, едва мощно было различить очертания зданий. Напрягая слух, ловил он слабый звон колокола, призывавшего к утренней молитве, и был настолько поглощен этим занятием, что не слышал, как его позвал Иниго, стоявший во внутреннем дворике; не получив ответа, Иниго поднялся на террасу.