Пусть те читатели, которые слишком уж кичатся изысканностью современного театра, не забывают, что успех некоторых нынешних спектаклей строится на умении так искусно повернуть ход пьесы, чтоб в конце ее зритель непременно увидел либо пожар, либо развалины, либо Олимп, либо Тартар, — но это вовсе не новинка, придуманная теперь, а давно известный театральный прием, который еще в шестнадцатом веке высоко ценила публика.
Общество перед которым в тот вечер был разыгран этот спектакль, частично состояло из людей не лишенных образования; однако зрелище им понравилось, — по крайней мере это можно было заключить по их поведению. И впрямь, представление было более чем удачным, если принять во внимание, каковы были актеры и сцена, на которой они выступали. Но другие приглашенные, которые по своему низкому званию не могли присоединиться к знати и рыцарям, наслаждались зато во дворе иным зрелищем и выражали свое одобрение более шумно. Несколько испанских солдат добились разрешения сыграть на свой лад одну из испанских комедий. Они соорудили во дворе из досок и холстов нечто вроде театра, потратили немало дней на репетиции, стараясь изо всех сил хорошенько выучить и сыграть свои роли, и наконец показали зрителям столь дорогую испанскому сердцу комедию под названием «Las mocedades del Cid»: что означает, если перевести дословно: «Мальчишества Сида», а речь в ней идет о юных годах героя. После этой комедии, если на то хватит времени, они еще собирались сыграть sainete[32] в качестве petite piece,[33] как называют французы такие произведения.
В то время как в замке начался описанный нами спектакль, во дворе также началось представление. Народу собралось несметное количество; тут были и воины различных званий, вплоть до солдат, и горожане и торговцы, и всевозможный мелкий люд. Аристократы этого сборища удобно разместились у самых подмостков; подальше находились лица более низкого происхождения и победней на вид; позади всех теснились уличные мальчишки и оборванцы. Доступ во двор был открыт всем, и поэтому толпа собралась огромная; если не отовсюду было одинаково хорошо видно сцену, то зрители, разместившиеся подальше, вознаграждали себя тем, что галдели, орали, свистели и вызывали презрительные гримасы других, сидевших ближе к актерам; с разных концов двора то и дело раздавались бесполезные окрики «тише», которые не только не останавливали, а еще больше подзадоривали крикунов. Среди всего этого люда, жаждавшего развлечься, вертелся человек, заметно выделявшийся лицом и всеми повадками из окружающей толпы, несмотря на явную бедность и убогую одежду. По встревоженному, озабоченному виду, с которым он толкался среди зевак, можно было сразу догадаться, что он явился совсем не с целью повеселиться. Это был Пьетраччо; он беспрепятственно добрался до замка Гонсало, чтобы убить Валентино и предупредить Фьерамоску об опасности, грозившей Джиневре, но совершенно растерялся, когда внезапно очутился среди всей этой сутолоки и понял, как нелегко ему будет найти нужных людей. Читатель, возможно, удивился тому, что — убийца, за голову которого было назначено вознаграждение, осмелился явиться в город, рискуя попасть в руки стражи; и действительно, если бы общество того времени походило на наше, это было бы величайшей опрометчивостью. Но в те времена не было еще законов и полиции, бдительно охраняющих наш покой; поэтому Пьетраччо, когда поутихло волнение, вызванное убийством подесты, находился в Барлетте (тем более ночью) в такой же безопасности, как в чаще леса, среди своих. И, хотя его ожидали большие трудности на пути к задуманному, он настолько привык к подобным переделкам и так пылал жаждой мести, что никакие препятствия не могли его остановить. Не будем же о нем беспокоиться и вернемся лучше к главным действующим лицам нашего рассказа. Было уже около восьми часов вечера, Когда гости по окончании представления вернулись в пиршественный зал, убранный теперь уже по-иному для предстоящего бала и сверкающий огнями бесчисленных восковых свечей, горевших в огромных канделябрах и великолепных люстрах, подвешенных к своду. Оркестр, как и во время обеда, помещался высоко над залом, на хорах. Музыканты занимали только одну сторону хоров, а на другую пробралось множество разного люда, которому не терпелось хотя бы поглазеть на веселье, если уж ему не дано было в нем участвовать.
Гонсало со своими гостями и дамами сидел на возвышении под свисающими со стены знаменами. Как только все собрались в зале, герцог Немурский поднялся и открыл бал, пригласив на танец донью Эльвиру.
Когда они кончили танцевать и девушка вернулась на свое место, Фьерамоска, учтивый, как всегда, предложил ей руку и заранее попросил извинения за то, что он неопытный танцор. Приглашение его было принято с явным удовольствием; к ним присоединились другие пары, среди которых был и Фанфулла; последний, видя, что донья Эльвира занята, выбрал среди многочисленных жительниц Барлетты, присутствующих на празднике, одну, поизящнее других, и постарался во время танца, который мы могли бы назвать контрдансом, оказаться напротив Этторе и его дамы. Фанфулла ловил на лету каждое слово, каждое движение доньи Эльвиры, но удовольствия это ему не доставляло: в трепетных взглядах юной испанки ясно можно было прочесть, что Этторе пришелся ей по душе; звуки музыки, танец, пожатие рук и та свобода обращения, которая возникает на балу между людьми, значительно более сдержанными при других обстоятельствах, так возбудили воображение дочери Гонсало, что она едва могла скрыть свои чувства.
Этторе и Фанфулла оба заметили это, первый — с огорчением, второй — с досадой. Фанфулла донимал Фьерамоску намеками и многозначительными взглядами, но тот, не будучи любителем подобных шуток, сохранял серьезный, даже несколько печальный вид, который девушка толковала по-своему, но как далека была она от истины!
Наконец донья Эльвира, со свойственной ей опрометчивостью, улучила минуту, когда Этторе держал ее за руку, наклонилась и шепнула ему на ухо:
— После этого танца я буду ждать на террасе, которая выходит на море; приходите, мне надо поговорить с вами.
Фьерамоска, неприятно пораженный этими словами сулившими ему неизбежные и опаснейшие осложнения, слегка изменился в лице и ничего не ответил, а только кивнул в знак согласия. Но то ли донья Эльвира недостаточно понизила голос, то ли Фанфулла слишком внимательно следил за нею, — как бы то ни было, он тоже услышал эти злополучные слова, и, проклиная в душе удачу, выпавшую Фьерамоске, а не ему, пробормотал сквозь зубы:
— Ну, заплатит мне эта сумасбродка за свои выходки!
Этторе, со своей стороны, терзался разными мыслями: ему, конечно, и в голову не приходило поддаться обольщениям прекрасной испанки прежде всего потому, что сердце его принадлежало Джиневре, а кроме того, он был слишком благоразумен, чтобы домогаться благосклонности дочери Гонсало.
Да и помимо всего этого, никогда донья Эльвира не привлекла бы его таким поведением, — он был не из тех, кто рад воспользоваться удобным случаем. С другой стороны, ему претила мысль показаться неучтивым или даже грубым, ибо противоречивой человеческой природе присуще осуждать иные поступки и в то же время считать трусливым глупцом того, кто их не совершает.