«О Боже! Что сказать ему?» — подумала она.
Но у нее не было времени поразмыслить: Этторе уже стоял перед ней. Доспехи его были в пыли, на них виднелись следы ударов, на шлеме торчало одно сломанное перо, — от прочих остались лишь стебли; поднятое забрало открывало его прекрасное лицо, похудевшее от усталости, потное, выражавшее и радость по поводу добытой славы и тревогу о той, кого он искал и кого теперь, после смерти Граяно, мог наконец назвать своей.
И так как сердце человеческое надеется или тревожится в зависимости от обстоятельств, то уныние, или, вернее, отчаяние, которое он испытывал, думая о судьбе Джиневры в ночь накануне сражения, теперь, после физического и душевного потрясения, которое он испытал от долгого боя и неизъяснимой радости победы, превратилось в упоительную надежду, что он найдет ее здоровой и невредимой.
— Мадонна! — сказал он, прерывисто дыша, ибо у него колотилось сердце. — Господь да наградит и благословит вас! Я все знаю… Знаю, что вы приютили ее, что вы сделали ей столько добра… Бедняжка… она так нуждалась в этом!.. Проведите меня к ней, пойдемте, ради Бога!
Каждое слово юноши, как ножом, ранило сердце Виттории. У нее не хватало мужества, чтобы сообщить ему печальную весть; с усилием изобразив на своем лице нечто вроде улыбки, она сказала:
— Джиневра опять в монастыре святой Урсулы. (Увы, это так и было — за час до возвращения итальянцев с поля битвы ее увезли туда в сопровождении фра Мариано, чтобы вечером похоронить.)
— В монастыре святой Урсулы? Как? Так быстро? Значит, она не была больна? Значит, ей хорошо?
— Да, ей хорошо.
Фьерамоска ощутил такую радость, что готов был заключить Витторию в свои объятия, но вместо этого он преклонил колено, взял руку девушки и запечатлел на ней поцелуй благодарности, стоивший больше всяких слов.
Потом он поднялся и, вне себя от радости, не говоря ни слова, вышел, чтобы немедленно скакать в монастырь, но вдруг остановился, посмотрел на свою грудь и вернулся к Виттории.
— Посмотрите, синьора, — сказал он, улыбаясь с некоторым трепетом, — вы видите эту голубую перевязь… Ее дала мне она… Сегодня удар меча пришелся по кольчуге, которую она прикрывала, и перерезал ее надвое.
Говоря это, он развязывал узел, которым скрепил концы перевязи, чтобы она не упала.
— Я знаю, что слишком смело с моей стороны досаждать вам, но, сделайте милость, сшейте ее; пусть Джиневра не заметит, что перевязь разрезана! Она, бедняжка, приняла бы это за плохое предзнаменование… и сказала бы: «Разве ты не мог прикрыть ее щитом?..»
Виттория, довольная, что может на минуту покинуть юношу и скрыть волнение, которое испытывала при виде его обманчивых упований, охотно удалилась в свою комнату, чтобы взять там все необходимое. Возвратилась она более спокойная и принялась чинить перевязь; Фьерамоска стоял с опущенной головой и не замечал ничего.
— Вряд ли, — говорил он улыбаясь, пока Виттория работала, — вряд ли можно догадаться, какого она была цвета… она многое пережила… она была моим другом в несчастье, теперь будет им и в счастье. Знаете, сколько лет я ее не снимаю? В скольких битвах я ее сохранил!.. А сегодня… когда все мои беды превращаются в радость… вражеский меч разрубил ее! Что сказал бы тот, кто верит в предзнаменования?
Виттория молча продолжала шить. Понимая, что необходимо открыть юноше всю правду, но не будучи в силах причинить ему такую боль, она решила, как только Этторе уйдет, послать за Бранкалеоне и попросить его поддержать друга в этом тяжком испытании.
— Тысячу раз благодарю вас, — сказал Этторе, когда работа была закончена. Он помчался вниз по лестнице и в одно мгновение оказался во дворе. Там не было никого, кроме Мазуччо, который держал под уздцы его взмыленного коня. Бедное животное опустило голову, глаза его померкли, бока вздрагивали от тяжкого дыхания.
— В конюшню, в конюшню! — закричал Этторе слуге, пробегая мимо него. — Кто тебя этому научил? Конь весь в мыле, а ты держишь его на ветру! И он побежал в гавань, чтобы немедленно переправиться на островок: морской путь был короче.
Но когда он пришел на лодочную стоянку, там не оказалось ни одной лодки. Корабли с войсками прибывшие из Испании, бросили якорь в порту, и по приказанию Гонсало, желавшего, чтобы войска высадились еще до наступления вечера, все лодки были отданы для перевозки солдат.
Этторе топнул ногой от нетерпения и сказал:
— Поеду верхом. Это немного дольше — ну да уж ладно!
Он вошел в конюшню в ту самую минуту, когда Мазуччо снимал с Айроне поводья.
— Оставь! — сказал Фьерамоска.
Взяв поводья в руки, он опять накинул их коню на шею, одним прыжком вскочил в седло и через несколько минут, миновав городские ворота, скакал по приморской дороге, которая вела к монастырю.
— Бедный Айроне! — приговаривал он, трепля по шее и в то же время подбадривая каблуком своего скакуна, которому так жестоко отказал в отдыхе после всех его трудов, — Ты прав; но потерпи еще немного, и я вознагражу тебя за все.
Тем временем ночь приближалась: прошло уже более получаса, как солнце село. За спиной у Фьерамоски, державшего путь на восток, было чистое и ясное небо, но перед глазами у него тянулись длинные черные тучи, снизу, параллельно линии горизонта, окаймленные темной полосой. Под этой полосой можно было различить струи дождя, лившего над морем. Верхушки же туч, занимавших чуть не полнеба, все еще освещенные предвечерним светом, отливали перламутром. В темной гуще то и дело мелькали дрожащие вспышки молний и раздавались глухие, далекие раскаты грома. Море вспухло, стало неспокойным, почернело; только на гребнях волн белели пенистые барашки. У берега морские валы соединялись в одну тонкую зеленую и прозрачную, как стеклянная стена, волну, которая неслась вперед до тех пор, пока край ее, заклубившись, не обрушивался с грохотом на сухой прибрежный гравий, обдавая его пеной.
Но мрачный пейзаж в эту минуту был не в силах омрачить блаженство молодого итальянца. Нетерпеливым взором он измерял расстояние, отделявшее его от монастыря; берег был голый и открытый, и он мог охватить его взглядом. Фьерамоска представлял себе появление Джиневры и радовался ему заранее; он видел, как она идет навстречу, скромно опустив глаза, своей легкой походкой, в которой все дышало грацией.
Он надеялся первым привезти ей известие о победе; его беспокоило только, в каких выражениях он сообщит ей о том, что отныне она может располагать своим сердцем.
Когда Фьерамоска уже был на расстоянии двух аркебузных выстрелов от башни, восточный ветер, все время дувший ему в лицо, пригнал грозу ближе. Крупные капли косого дождя, ударяясь о латы рыцаря, разлетались в мелкие брызги, скоро они стали падать чаще и мало-помалу превратились в густой мелкий дождь.
Затем ударил такой гром, словно взорвались небесные шлюзы, начался ливень, который омыл Фьерамоску с головы до ног, хотя гроза захватила его в нескольких шагах от башни. Ворота были еще открыты; он промчался под ними и вскоре был уже на островке, перед домом для приезжих. Привязав коня к железной решетке, которая сверху была защищена крышей, Фьерамоска мигом оказался в комнатах Джиневры.
Нет нужды говорить, что там никого не было. Он опять спустился вниз. Первой его мыслью было искать Джиневру в церкви, — ему было известно, что она часто молится наверху, на хорах. Войдя в церковь, он окинул хоры взглядом; они были пусты; церковь тоже была пуста и погружена в темноту. Однако откуда-то издали, словно из-под земли, до него доносилось заглушенное пение псалмов. Он пошел вперед и заметил, что из отверстия перед главным алтарем, которое вело вниз, в часовенку, пробивался луч света, отражавшийся бледным кружком на своде потолка; подойдя поближе, он услышал, что в подземелье читают молитвы. Фьерамоска обошел алтарь и спустился вниз. Звон его доспехов и шпор и стук меча, ударявшегося о ступени, заставил обернуться людей, заполнивших часовню. Они расступились. На полу стоял тот самый гроб, что Фьерамоска видел утром в ризнице церкви святого Доминико; у алтаря стоял фра Мариано в стихаре, с епитрахилью, с кропилом в поднятой руке; в середине часовни была открытая могила. С одной стороны от нее двое мужчин поддерживали надгробную плиту, с другой стороны на коленях стояла Зораида. Она склонилась над телом Джиневры, уже опущенным в могилу, и, рыдая, расправляла покрывало вокруг ее лица и венок из белых роз у нее на лбу. Этторе спустившись вниз, увидел все это и замер.