Сын — оболтус. Никакого успокоения в нём на старости лет не светит. Очевидно: как только восемнадцать стукнет, так сразу и поминай, как звали. И звонить вряд ли станет. Жена ушла. Да и не ушла бы если — разве это счастливой жизнью назовёшь? А ведь хотелось-то другого. Уюта, спокойствия дома, чтоб окружали люди, которых видеть хочется, а не эти….
Пробовал на стороне найти — со Светкой из столовой замутил. И было свеженько так, прям душа в душу. И вроде прям себя почувствовал, что ого-го ещё! Да только выяснилось, что она с половиной состава ласкова, ни на что не смотрит: ни на возраст, ни на погоны.
Деньги вроде водятся, но на осуществление мечты недостаточные. А бывают ли они — достаточные? Ведь всякий раз думалось — поднапрягусь сейчас, вот это куплю, а дальше и расслабиться можно. Нет. Не получалось расслабиться.
Из всей этой череды неудач следовал один-единственный для него вывод — он и сам заядлый неудачник. Ничтожный человек в неудобном, непослушном мире, словно не предназначенном для него.
02:37
Как-то всё не клеилось. Человек пьянел, но одновременно с этим всё больше распалялся. Где эта ожидаемая пьяная, блаженная нега? Где это состояние всестороннего безразличия, беспечность, обещаемая алкоголем, что он так жаждал достичь сегодня? Уже не наливая, он пил из горлышка бутылки глоток за глотком. Внутри становилось всё горячее, мысли плясали, путались и спотыкались. Образы сменяли друг друга в хаотичном порядке: жена, сын, Пётр Семёнович, собака, Светка, — но этот калейдоскоп, какую бы картину не демонстрировал, всегда сохранял главное — безвыходное ощущение ущемлённости, бессилия и растоптанности. Всё, что делало из него человека, было раздавлено, сметено, уничтожено. Чувства эти были главной темой, основной, доминирующей палитрой, которая и окрашивала всё, как внутри него, так и снаружи. Может всё это и было когда-то цветным, имеющим собственные оттенки, но теперь настолько разбавленное чёрным, что слабые тона были уже не различимы ни внешнему глазу, ни внутреннему самопознанию. Тьма, окутавшая всю комнату, весь мир, все мысли и желания, стремления, понимание, ощущение жизни. И в этой тьме только два янтарных пятна: как упрёк; как надежда, но надежда утраченная; как намёк на то, что всё могло бы сложиться по-другому — светились глаза собаки.
А потом вдруг размокло, задождило внутри. Пролилось такой отчётливой и горькой жалостью к себе, что ни воспрепятствовать этому, ни укрыться, ни спрятаться не представлялось возможным. Человек сухо всхлипнул, сжал веки и зубы, но не смог этим сдержать нескольких слёз. Он старался. Старался не выпустить их наружу, но не смог противостоять. Несколько солёных капель скользнули вниз. Человек как-то стыдливо поспешил вытереть глаза, но они снова наполнились. Отец не понял бы, не оценил, не разрешил бы плакать. И человек словно чувствовал его взгляд на себе. Словно вот сейчас он выйдет из темноты и отвесит ему такой подзатыльник, что выбьет всю дурь и все слёзы из его непослушных глаз. Человек зажмурился, склонив голову, и ждал, ждал удара. Он неминуемо должен был последовать, ведь отец не прощал слёз, и потому уже в детстве человек научился этому искусству — сглатывать слёзы глазами, чтобы, не дай бог, не пролить их наружу. Должно быть за всё это время слёз внутри набралось такое количество, что они уже не умещались, и теперь глаза предательски не слушались его. Слёзы больше не падали внутрь. Они теперь выскальзывали из-под сжатых до судороги век, и, горячие и солёные, устремлялись вниз. Отец не вышел, не отвесил затрещину. Но подошла собака. Подошла вплотную и положила свою морду ему на колени. И слёзы, пока ещё редкие, падали в её жёсткую шерсть, впитываясь и исчезая в ней.
02:49
Это стало невыносимо. Невыносимее всего прочего. Невыносимее ухода жены, крика начальника, разочарования в сыне. Эта тёплая морда стала вдруг средоточием всего мирского зла, вскрывающего тайники его ничтожества и обнажающего его незначительность, вопреки всей надуманной статусности и всего воображаемого достоинства. Именно эта морда — в своей жалости, в своём сочувствии — стала садистским олицетворением инквизиции, главной задачей которой было любыми средствами докопаться до сути, вывернуть наизнанку, содрать кожу с его изголодавшейся по неприглядной искренности душе. Голова собаки на коленях запретила слезам падать внутрь, запретила скрывать очевидное. И терпеть это дальше было совершенно невозможно.