Необдуманно, конечно, сказал. В свои шестнадцать лет Юра усвоил законы добра, высокой морали и требует от встречных примерных доблестей, житейских отклонений не признает. Бригадиру бы учесть то.
Однако нынешняя обида подростка не испугала — молодая душа не ожесточилась, она лишь уязвлена несправедливостью и страдает. Боль идет от любви к окружающим, от веры, что человек призван на прекрасные деяния. Следовало укрепить веру, не дозволить очерстветь душой. Ведь прожить без доброты нельзя, она нужна нам всем наравне с водой и хлебом. И мы знаем, что хороших людей куда больше, чем плохих. Отклонение от норм, случаи непорядочности не могут поколебать наши убеждения. Но молодому сердцу требуется опора, добрая поддержка. Научится Юра разбираться в мире фактов, сделает правильные выводы, значит, и во второй раз не уйдет в сторону, примет единственно правильное решение, станет бороться до конца. Сейчас он напоминает пловца в океане, доброта и черствость на пути которого являли как бы острова. И небезразлично, к какому из них пристанет, потому что ему, как и его сверстникам, предстоит со временем взять на себя всю полноту ответственности за происходящее, и это главное.
Вот и припомнилось Затуленье Лужского района. Хотелось ответить парню конкретно, что доброе дело возвышает человека, рождает уважение. По нему и ценят люди личность, воздают честь.
И встает в памяти Иван Филиппович Лемец. За свою жизнь не накопил он ни больших денег, ни дорогих вещей, а в совхозе «Мичуринский» помнят его. В Затуленье расскажет вам о нем каждый встречный, будь то школяр или взрослый.
До войны славилась деревня садами. Зимой сорокового ударили такие морозы, что лед на озере трескался с орудийным гулом, падали на лету птицы. Плодовые деревья вымерзли, по весне даже дубы не выкинули листву. А тут фронт накатился. Опустевшей и нищей застал деревню Иван Филиппович Лемец, вернувшись весной сорок девятого в родные края. Сын эстонца-земледельца, сам выросший на земле, горевал Лемец при виде разорения.
Приехал Иван Филиппович не из теплых мест. В начале сороковых позвала партия молодежь на освоение Сибири и Дальнего Востока. Вместе с женой Анной Васильевной создавал агроном Лемец на берегах Зеи совхоз. Добился урожаев картофеля до 23 тонн с гектара, выращивал помидоры и даже арбузы. И вот ходил по Затуленью темнее тучи при виде черных стволов яблонь да дикой поросли у их подножий.
— Ничего. Будем есть яблоки! — твердил только что избранный председатель колхоза. — Не такие сады разведем!
Казалось, до садов ли, когда люди картошки не имеют, краюхе ржаной рады. В один из дней уехал Лемец в садоводческое хозяйство «Скреблово». Возвратился под вечер усталый, перепачканный землей, а в кузове машины — около трехсот саженцев. На свои деньги приобрел.
— Берите, соседи, — упрашивал подошедших. — Вот папировка, а это — осенняя полосатка. Антоновка для наших мест — самое доброе дерево. Берите…
Отсчитывали по пять саженцев, кто и десять, советовались с агрономом, наблюдали, как он сажает яблони. Рождались заново затуленские сады, а вскоре и колхозный сад разбили на 120 гектарах. С женщинами да подростками расчищал Лемец лесные делянки, выкорчевывал пни. Ни сна ни отдыха не знали колхозники, но вспахивали и засевали поля. По осени радовались: не только картошка уродилась, от помидоров краснели площади. Наконец и сады зацвели, плыл майскими ночами медовый запах, будоражили зачарованную тишь соловьи. Следом еще пять колхозов района занялось садоводством. Горы сочных яблок свозили они в Лугу, доставалось Ленинграду и области.
Но ударила лютая зима, напомнив старожилам прошлое. Трескались от мороза яблони. Припадая на больную ногу, брел Лемец по снегу от дерева к дереву, гладил рукой шершавые стволы, а поделать ничего не мог. В мае сады не зацвели. И время вроде подступило такое, что пропал к садам интерес. Совхозных руководителей заботили молоко да картофель. Овощи да яблоки из города везли.
Только не мог Лемец видеть землю голой, спилил мертвые кроны. И потянулись от пней отростки, живы, значит, остались корни. Сажал и новые яблоньки, уговаривал сельчан, помогал делать прививки добрых сортов. Но встречал старый агроном и непонимание, и обиды терпел, да не растратил душевной доброты и веры в лучший исход. Опускал в ямки тоненькие саженцы, укрывал корни землей, напоминал не то себе, не то помощникам: «Коробовку не забыть бы, коробовку. Яблочки, может, не столь видные, зато ранние, сладкие. Радость для ребятишек…» Иначе не мог. Понимал свой долг по-крестьянски просто: коль есть деревня, значит, должно возвращаться вечерней порой с пастбища стадо, звенеть, ударяясь в подойники, струи молока, должны цвести по весне сады.