На сигнал выглянула полная женщина с такими же, как у Ани, волосами, перехваченными на затылке гребнем. Догадался сразу, что это мать, вышел из машины и поспешил на помощь, чтобы открыть ворота. Так мы и стояли по разные стороны, пока Аня, развернувшись на дороге, въезжала во двор.
— Мария Михайловна, — представилась хозяйка, вытерла поспешно руку о фартук и подала для знакомства. — Проходите в дом, располагайтесь.
В горнице пахло укропом.
— Срезала семенники да на полку положила. Вот и пахнет. Может, отобедаете?
— Мы поели перед отъездом, мамочка, — сказала Аня. — Потом еще печеную картошку ели.
— Где же?
— В поле мальчишки костер жгли.
— Могу чайку предложить из самовара.
— От чая не откажусь! — опередил я Аню.
Она засмеялась:
— А у нас самовар старый. На угольях. Тебе и ставить!
— Гостю почет, — ответила Мария Михайловна, — самовар я поставлю. Пока вы по саду прогуляетесь, он и вскипит.
— Может, я помогу вам?
— Труд небольшой. Щепок соберу по двору, заложу в самовар, огонь раздую — и вся недолга. Коль дровишки поколоть охота, только спасибо скажу.
— Где у вас топор?
— Анют, принесла бы.
За сараем громоздились сваленные в кучу чурбаки. Сбросив куртку, с азартом принялся колоть сосновые и березовые заготовки, раскалывая их одним ударом надвое, затем половиня еще и еще, отбрасывая поленья в сторону. Оставалось лишь сложить их в поленницу.
Перед чаем надо было умыться. Аня принесла чистое полотенце и мыло. Поливала из ковшика на разгоряченное мое тело, я охал от удовольствия, брызгался. Потом обтерся досуха и надел рубаху. Аня не уходила, наблюдала за мной с чисто женским простодушием. Подхватил ее на руки и закружил, она прижалась доверчиво и затихла.
Чай Мария Михайловна подала ароматный, с мятой.
— Может, не нравится вам, а я добавляю.
Выставила хозяйка варенье из крыжовника и тертую красную смородину.
— Уродило нынче смородины этой!.. Возьмешь, Ань, с собой ведерко.
— Куда мне столько, мам?
— Съедите. Зима долгая, все подметет.
Пили чай до пота.
— Отдохните пока. Пойду вынесу табуретки, чтоб до веток повыше могли дотянуться, — сказала Мария Михайловна. И ушла, оставив нас наедине.
— Хорошая у тебя мать.
— Славная! Отец умер от инфаркта. Одна и подняла нас троих на ноги. В совхозе бригадирствует. Ты ей тоже понравился, поверь мне.
Мы достали из багажника корзины, взяли ведра и пошли в глубь сада. Зеленели кусты смородины и крыжовника, пахло тмином. В раскрытом парнике расползались усохшие огуречные плети, напоминая брошенную старую сеть. Ветки пепина шафранного, осенней полосатки клонились к земле. Ярко-красные яблоки пепина, особенно крупные на верхушке дерева, гнули своей тяжестью ветки так, что казалось, они вот-вот обломятся и надо поскорее освободить их от непосильной ноши. Из предосторожности, и не излишней, некоторые ветки подпирали жерди. В траве валялись опавшие яблоки, их запах перемешивался с запахом преющей листвы.
Сорвал осеннее полосатое — светло-желтое, с красными полосами и румянцем на боку — и передал Ане. Взяла яблоко, надкусила и протянула мне:
— Должна бы я тебя первой угостить в этом саду да и приворожить…
Сочное и ароматное яблоко приятно хрустело на зубах, холодило во рту.
Мы молча обрывали яблоки, какое больше глянулось, и складывали в ведро. Затем я относил ведро и пересыпал в ивовую корзину.
Солнце пробивалось сквозь листву, было тепло и тихо, жужжали осы, кружились возле кружки на табурете, садились и ползали по краю, норовя добраться до воды. То ли бабье лето с его бездонной синью небес, серебрящимися паутинками в воздухе, покоем, какой разливался окрест, так действовало на душу после городской сутолоки и гула, но было легко и привольно, хотелось, чтоб длилось это очарование бесконечно.
«Что происходит со мной? Что? — спрашивал я себя и не находил ответа. — Почему мне так хорошо, так отрадно?»
И вдруг словно детерок донес: «Любовь это, любовь…» Я даже вздрогнул и оглянулся, чтобы удостовериться, откуда донеслись слова. Или почудилось мне?
Под соседним деревом стояла Аня с яблоком в руке, красным-красным, как сердце, и неотрывно глядела на меня.