Рядом с Аней замечал, что и сам становлюсь иным, добрее, решительнее в поступках, не позволял себе лености, отступничества даже в самом малом. Если прежде на что-то мог и рукой махнуть, дескать, не первый и не последний, шел на компромисс, то теперь останавливался, боялся выглядеть в глазах Ани заурядной личностью. Хотелось, чтобы она гордилась мной. Поймал себя однажды на мысли, что чувствую себя постоянно в ответе.
Гулял с ней вечером в парке возле Петропавловки. К нашей скамейке подошли двое подвыпивших. Один — высокого роста, спортивного вида, другой — пониже и толстый, с расстегнутой на пупке рубахой.
— Сидят голубки, да? — сказал высокий дружку. — Скучают. А вот мы сейчас развеселим…
Толстяк хихикнул:
— Дама желает. Мы это враз…
У меня заныло под ложечкой. Драться я умел, но не прибегал к этому, глупое выяснение отношений. А тут я не мог уйти посрамленным. Не о себе думал — считал себя обязанным постоять за достоинство женщины, которую любил. Никто не смел ее в моем присутствии оскорбить, унизить. Я понял, что готов погибнуть, но не отступлю. Речь шла не обо мне, моей жизни, а о чем-то более высоком и важном на свете. И будь рядом не эти двое, а больше, я пошел бы на них.
— Андрей, не связывайся.
— Отойди, пожалуйста!.. — И повернулся к искателям приключений.
— Ты чего? — отрезвел толстяк. — Чего?..
— Не дрейфь, Колька. Мы его сейчас, падлу, на кумпол…
Он не договорил. В институте не зря учили нас приемам самозащиты, осталась реакция. Я левша — преимущество не только на ковре. Не ожидает удара противник с этой стороны. Я врезал по переносице высокому. Он хлюпнул, захлебываясь кровью, но успел достать меня прямым ударом. Из глаз сыпанули искры. Не раздумывая, саданул ногой в солнечное сплетение. Противник переломился, осел на колени и зарылся головой в траву.
Толстяк перетрусил и в драку не ввязывался. В запале я бросился к нему, но он закричал и юркнул за угол.
Аня тащила меня за руку подальше от опасного места, потом остановилась в нерешительности.
— С ним что будет? — И указала на лежащего.
— Оклемается…
— Вот подонки. Сами же пристали…
Она увела меня к Планетарию, но не успокоилась и едва ли не силой потащила в «Демьянову уху», усадила за стол. Только тут пришла в себя, перевела дух.
— Ох и драться же ты!
— Гадкое занятие. Искалечишь такого, а потом совесть мучает.
— Успокойся. — И фыркнула. — Когда ты на того, высокого, пошел, я решила вцепиться в толстого. — И опять засмеялась. — Метила в пузо ему. Почему-то думала, что больнее всего будет… Ой, у тебя, кажется, синяк под глазом… — И потянулась ко мне. — Поцеловать хочу.
— Люди смотрят.
— Пусть смотрят. Хочу поцеловать.
Ее было не отговорить, если на что-то решилась. Иной раз встанет посреди улицы и с места не сдвинется: «Поцелуй меня…»
Мы жили как бы в ином мире, отгороженные нашей любовью от будничной сутолоки, предрассудков дозволенного и запретного, поступали, как сами считали нужным. Нас не касались склоки и пересуды, житейские конфликты, удачи и промахи. Как бы плыли в водовороте, отталкиваясь от берегов, не приставая ни к острову, ни к отмели.
Со мной происходило что-то странное: я работал с упоением и одержимостью. Будь я суеверен, сказал бы, что Аня принесла мне удачу, как добрый ангел оберегает от невзгод. Иной раз удивлялся, как все складывается хорошо. Прежде мне пришлось бы изрядно поломать голову над разрешением проблемы, сомневаться и отбрасывать, начинать испытания заново. Тут же находил неожиданно оптимальный вариант, щедро делился идеями — молодежь в лаборатории смотрела на меня с восторгом, шепталась о моей хватке, башковитости. Я не придавал тому значения, хотя разговоры аспирантов с поглядыванием в мою сторону льстили.
Ленинград тоже вдруг открылся во всей красоте — куда и девалась его унылая дождливость с холодным величием ансамблей, вздыбленных коней, взбухающей водой рек и каналов! В парках роняли багряную листву клены, голубизна неба казалась чище и прозрачнее, горели золотом в лучах теплого солнца купола и шпили. Тот же Невский не раздражал толчеей и шумом — прекрасный, улыбающийся, искрящийся толпой нарядных женщин, с цепочками очередей у ресторанов и кафе.
В эти дни в нашем институте произошло событие, о котором я не могу умолчать. Член-корреспондент Академии наук СССР Арнольд Янович Померанцев поссорился с нашим директором и подал заявление об уходе, заявив, что лучше моей кандидатуры на пост заведующего кафедрой он не мыслит. Верно, я был учеником Померанцева, и старик испытывал ко мне расположение, покровительствовал отечески. Как каждый крупный ученый, он желал видеть в ком-то из молодых преемника его трудов, а поверив в него, старался быть требовательнее, чем к другим. Требовательность эта граничила иногда с деспотичностью, я, конечно, отдавал себе отчет в том, что происходило. Старик вкладывал в ученика свой накопленный научный капитал, боялся ошибиться, прогадать.