Я догадывался, что у жены есть кто-то, кому она отдает тепло и нежность, мог представить, как хорошеет, когда торопится на свидание, а я ей опостылел, как и наша квартира, такая ухоженная сразу после свадьбы — с зеркальным от лака паркетом, мягкими креслами, тихой музыкой «Сони», приглушенным светом торшера с розовым абажуром, а теперь запущенная, с облупившимся потолком на кухне, выцветшими в комнатах обоями с сальными пятнами от рук возле выключателей.
Квартиру мы разменяли удачно — на две однокомнатные. Хотя и малометражка, но ты в ней хозяин, волен ходить и поступать как тебе вздумается: обедать в любое время, оставлять на весь день немытую посуду, чашку с остатками кофе. Никто тебе не укажет, не пристыдит.
Ольгу размен вдвойне устраивал, она, как мне сообщили знакомые, вышла вскоре замуж и вроде ждала ребенка. Я был рад, что жизнь у нее сложилась, отпали сами собой разговоры о сломанной бабьей судьбе. Обычно попрекают нашего брата. Чуть что, пошло-поехало со всех сторон: ты не сумел, забыл, упустил из виду. Как будто от женщины ровным счетом ничего не зависит, а о прозе супружеской жизни она и не слышала.
Ольга ушла, и я вздохнул с облегчением. Свободный от семейных обязанностей, с головой ушел в работу, жил по своим правилам, ни перед кем не отчитываясь, ни с кого не спрашивая. Поел ли, сменил ли сорочку — сам в ответе, сам себе судья, не на кого сваливать вину.
Мой холостяцкий быт нарушала лишь мать. Она приходила с хозяйственной сумкой в руках, выкладывала в холодильник продукты, наводила порядок, готовила иной раз обед или стирала. Ольгу мать жалела, считала ее хорошей и заботливой хозяйкой, а наш развод, по ее убеждению, — исключительно моя вина.
— В молодости я тоже с норовом твоему отцу попалась, но он, муженек, терпел, пока терпение не лопнуло, а под конец так зыркнул на меня… Словом не обмолвился, я поняла сразу: шутки плохи. Он, твой отец, меня, можно сказать, из родительского дома выкрал…
— А никогда не рассказывали!
— Не рассказывали. — Мать улыбнулась. — Отец твой, он круглым сиротой рос, в детском доме воспитывался. Потом на заводе работал, а вечерами учился. Беден, костюмчик простенький на нем и в будни и в праздники один и тот же. Мои родители и воспротивились, когда о замужестве заикнулась, — ни кола ни двора, мол, у него, гол как сокол. Подыскали жениха видного, с квартирой. Рассказываю отцу твоему на свидании все как есть, а он молчит, только желваки на скулах перекатываются. «Согласна быть моей женой?» — «Согласна, Юрочка, а только родители…» — «То моя забота…»
Вечером подкатывает к дому машина, на пороге Юра. Я и обомлела. Он меня поднял на руки да в машину. Даже бельишко не прихватила, после мать узелок в общежитие принесла. С того узелка и начали добро наживать.
Нынче не модно невест увозить. Иные времена — иные нравы. Приходи и хозяйничай, сошлись характерами и вкусами — расписались, а нет…
— Чем Ольга не угодила тебе, скажи? — принималась журить мама. — И хозяйка, и рукодельница какая. Ох, Андрюша, Андрюша… — После этих слов мать обычно горестно вздыхала и продолжала: — Пожалеешь еще, попомни, пожалеешь! Оглянись по сторонам, сынок!
— Гляжу, мам, — пытался свести скучный для меня разговор к шутке, — жизнь бьет ключом. Люди тем и заняты, что смотрят в оба, как бы уклониться от удара. Чур, не меня!..
— И-и, непутевый! Ты ему про Фому, а он тебе про Ерему. Скачете, скачете… Ребеночка надо было родить, связал бы по рукам и ногам, некогда скучать да дуться…
— Еще не вечер, мам. — И пропел: — «Еще не вечер. Ошибок прошлых мы уже не повторим…»
— Не вечер… Что за мужик без семьи? Бобылем не засиделся бы. Привыкнешь в одиночку суп варить, никакая хозяйка потом не угодит.
Я понимал, что мать переживает, считает меня непрактичным, тихоней. Окрутит какая-нибудь расфуфыренная дамочка, сядет на шею — намаюсь тогда. На улице, идя со мной под руку, мать порой перехватывала взгляды девушек, обращенные на ее сына, и обеспокоенно ворчала, вспоминая Ольгу. Дескать, чем она хуже этих… накрашенных да нарумяненных.
Так и текла моя жизнь, обремененная лишь служебными заботами. Нельзя сказать, что порог моей квартиры не переступала женская ножка. Но ни клятв, ни обещаний при встречах никто не давал. И никто не пытался изменить, обиходить мой уклад: письменный стол у окна, книги на стеллажах, софа оставались незыблемы. Как и камни на книжных полках, — я привез их в память о местах, где довелось побывать: с Урала, из Крыма, с Валаама, Памира. Тут же соседствовал череп дельфиненка, — глупыш, он попал возле Тендровской косы под винт катера на подводных крыльях. Я уложил тогда дельфиненка в целлофановый пакет, отвез на берег и похоронил среди камней. Перед отъездом проходил мимо и увидел выбеленный череп. Жалость к дельфиненку толкнула в сердце, и я увез череп с собой.