Ночевал я с Аней в светелке, но уже на одной кровати. Изнемогая от объятий и ласк, Аня лежала на моей руке.
— Заманила тебя в свои сети, не испугался ли?
— Ничего я не боюсь. Ты первая моя любовь. И последняя…
Долго молчала, притрагиваясь губами к ямочке у меня на подбородке.
— Тогда и я ничего не боюсь… Рожу тебе ребеночка и успокоюсь.
— Будет сын или дочка. — Искренне верил, что по-иному и быть не может. — Сын — Вадимом назовем, а дочка — Аленой.
— Обними меня. Крепче…
Словно ребенок, она хотела укрыться, защититься от окружающего мира. Предчувствовала беду, что ли?
Перед ноябрьскими праздниками опять неожиданно позвонил Николай Синягин.
— Привет, старик! Верно то, что говорит о тебе Тося?
— Что же Тося говорит? — ответил я сдержанно, закипая злостью, как это бывало давно, когда Николай подначивал Гришина. В те минуты я не любил Синягина. Если не доходило до скандала, то лишь благодаря Анатолию.
— Да чушь, бред сивой кобылы! Будто ты собираешься жениться на Ане.
— Так оно и есть. Женюсь…
На другом конце воцарилось молчание.
— Ты чего замолчал? — спросил я.
— Думаю, не сдурел ли часом? Ты знаешь ее? Знаешь?
— Что-то не пойму твоей запальчивости.
— Да у нее перебывало… Тося рассказывала случай?
— Какой еще случай?
— Ну, когда она у меня с подругой первый раз ночевать осталась! С подругой этой я и ушел!
— Одни болтают, а ты, как баба, сплетни собираешь…
— Болтают? Предупреждаю, дурак! Если хочешь знать, подруга та… Анька и есть!
Трубка в моей руке от удара разлетелась на куски.
К Ане я в тот день не поехал, хотя и обещал. Она, конечно, звонила не раз, но я не отвечал. У меня дурное правило: когда на душе кошки скребут, ложусь в постель и стараюсь как можно скорее уснуть. Я разделся, лег и укрылся с головой одеялом.
Не позвонил и на второй день. Лишь к вечеру снял трубку.
— Что-нибудь случилось, Андрей? — спросила она обеспокоенно.
— Работы очень много…
— Но позвонить мог? Сказал бы, что занят. Я ведь не отходила от телефона.
Укоризна, с какой произносила эти слова, не понравилась. Не муж, а уже отчитывает. Хотя и понимал, что права Аня. Труда большого не составляло снять трубку, набрать номер и сказать, чтоб не ждала. Искал повод для оправдания и не находил.
— Завал в лаборатории… Разберусь немного — сразу позвоню…
— Поговори со мной.
— Некогда, Ань. Должен посидеть над отчетом. Сдавать завтра, а я не проверил.
— Ну ладно, мой дорогой. Целую тебя и жду.
Звонить не возникало желания, образовалась какая-то пустота в душе. Не хотел ни слышать, ни видеть кого бы то ни было. А тут и впрямь работы привалило, зашились с темой. Группа оказалась в тупике, а заказчик поджимал. Мы засели за расчеты, производили повторные исследования, проверки и задерживались до позднего вечера. Приходил домой усталый, с гудящей от лабораторного шума головой.
Аня металась, не находила выхода в создавшемся положении. Виноватой себя ни в чем не считала, дурного не подозревала, а неизвестность пугала. Порывалась ехать ко мне, но я останавливал, чем доводил ее до слез. Последнее раздражало, переходил на крик.
— Ты меня мучаешь, Андрей. Что произошло? Ты вдруг переменился, чужой…
— Не бери за горло! — взрывался я неведомо почему. — Ты меня за собственность считаешь.
— Будешь разговаривать со мной в таком тоне, я положу трубку.
— Мне надо побыть одному, разобраться во всем.
— В чем разобраться, в чем? Ты разлюбил меня? Скажи, разлюбил?
— Опять за горло…
— Прости, не буду донимать глупыми вопросами. Андрей, ты дорог мне. Я не смогу теперь без тебя. Не смогу!.. Скажи хоть, что случилось?
— Ты с Николаем встречалась? — выпалил я то, что все время мучило и терзало меня.
Она долго молчала. Даже испугался: как бы в истерике чего не натворила там.
— Встречалась?
— Вот ты о чем… — ответила наконец упавшим и постаревшим сразу голосом. — Вот о чем…
И положила трубку.
Первый мой порыв — немедленно ехать к ней. Попросить прощения, выяснить все и забыть. Ну, произошла глупость, если верно говорит Тося. Но нельзя же вот так обрывать все концы! Где же великодушие? Когда мы научимся понимать, выслушивать? Попадет шлея под хвост, закусим удила и несемся вскачь, ничего не слышим и не видим. Есть только наше задетое самолюбие, наша боль. А боль других, страдания, причиненные муки, крушение надежд? Принимать это во внимание или нет? Идти, не оглядываясь, по головам, лелея собственную боль, как раненую руку, остужая сердце, порождая неверие?