Аня не позвонила. Я метался по квартире, потерял интерес к работе, отбывал время в лаборатории как по принуждению. Посматривал на часы, зло чертыхался, — стрелки замедляли ход, казалось, примерзли к циферблату.
На третий день не выдержал такой пытки, уехал к ней. Брошусь к ногам, извинюсь за такое сумасбродство. Поругает, поплачет и простит. Конечно, простит. Нельзя же из-за ерунды ломать жизнь, лишать самого дорогого. Глупо получилось, уязвленное самолюбие заговорило, затмило здравый смысл. Должна Аня это понять и поступиться гордыней. Да и оправдание у меня есть: как должен был действовать? Махнуть рукой? Не тряпка же…
Аня сразу открыла дверь, словно все эти дни стояла и ждала моего прихода. Боже, как она изменилась! Глубокие тени под глазами, лицо побледневшее, осунувшееся, а главное — ее глаза… Скорбные, потухшие, как зола костра. В них уже не светились искорки.
— Прости меня, прости! — Я опустился перед ней на колени, обнял ее ноги, целовал руки, которые держала она безвольно опущенными.
— Встань, — попросила, — а то я заплачу сейчас. — Встань… — Сама попыталась поднять меня, но уронила руки и, не в силах совладать с собой, разрыдалась.
— Выбрани меня, побей, а нет — выгони!
— За что, Андрюшенька? Ох, горюшко ты мое…
— Сядь в кресло свое. Я погляжу на тебя.
— Наболтала, значит, подружка, а дружочек яду подсыпал. Вот, голубок ты мой сизокрылый, не зря люди говорят: избави меня, господи, от друзей, а от врагов я сам избавлюсь. Не быть нам вместе…
— Не мучай меня! — выкрикнул я. — Словно живого хоронишь!
— Поболит, поболит и забудется. Все проходит. Это поначалу нестерпимо. Успокойся, ясноглазый мой, не убивайся, единственный… Садись и ты, дай поглядеть на тебя. Как ни распорядится судьба, а я буду благодарить ее до конца дней. Счастье хоть и мимолетное, а коснулось меня…
— Нельзя же из-за глупости все рушить!
— Нельзя, конечно. Только за те дни, что не давал знать о себе, оборвалась во мне от боли какая-то жилочка. Не выдержала я тяжесть такую. Вот здесь саднит и саднит, — она прижала ладошку к груди, — словно выстудили там…
И заплакала горько, безутешно. Плач ее рвал мне сердце, не давал дышать. Тугой ком подкатил к горлу и застрял, как я ни пытался его пересилить. «Подлец я, какой подлец! — думал я. — Растоптал мимоходом самое святое, что может быть даровано человеку раз, не хватило ума понять. Теперь не возвратить то, что было между нами, что волновало и радовало…»
— Успокойся, погоди, — просил ее, готовый сам заплакать. — Глупость и ревность подкосили… Дурак я, дурак!
— Ах, Андрюша, Андрюша… Поверил сплетне, а меня не спросил. Верно, увязался твой Николай в тот вечер за мной. Гарцевал, что жеребец необъезженный. Только я и на порог не пустила. Противно было, что он Тосю так легко бросил. Как же, другая смазливей… Нет, Андрюша, не было до тебя мужика в этом доме. Видно, уж теперь и не будет… Несчастные мы, красивые да статные. Вроде птиц с подрезанными крыльями. Надумает какая взлететь, а не может, тут же и ударится о камни. Преданные, на все готовые, отца-мать позабудем — только бы кто дорожил да верил, ласковым словом не обделил…
К вечеру Аня все же взяла себя в руки, привела в порядок, в зеркало посмотрелась. И я обрадовался, когда сказала вдруг:
— Андрюш, а чего мы сидим в темной квартире? Съездим куда-нибудь, а?
— Конечно, поехали! Хочешь, в ресторан, потанцуем…
— На взморье хочу. Есть у меня одно местечко… В дорогу только возьму чего-нибудь.
Пока хозяйничала, кипятила кофе, я сбегал в гараж, подогнал машину.
— Позволь, за руль сяду, — сказала просительно. — Развеюсь быстрее, а то сама себе противна.
Низко ползли сизые тучи, накрапывал дождь, глянцево блестел мокрый асфальт. Поля почернели еще больше, лежали пустые и голые. Жухлая трава по обочинам напоминала свалявшуюся овечью шерсть. Леса тоже почернели, находились в ожидании, когда ударят морозы, скуют разбитые дороги. Зазвенят комья под колесами телег и гусеницами тракторов, как железные. Глядишь, полетят белые мухи.
За Осиновой рощей, где пост ГАИ, Аня свернула налево, и мы покатили дальше, но сбились с пути, пришлось возвращаться к поселку, расспрашивать дорогу на Солнечное. Нам указали путь и велели никуда не сворачивать, так и держать до нового поста ГАИ. Ехали молча, только «дворники» мельтешили и мельтешили перед глазами, словно стремились отогнать невеселые думы.