Уходил в конце дня из отдела в добром расположении духа. Ехал в метро, строил планы на завтра, но выходил на своей станции и настроение портилось. Представлял, как встретит жена — поблекший от стирки ситцевый халат тесноват и оттеняет располневшую фигуру, выпирающий живот, — и пробуждалось глухое недовольство, рождалась раздражительность.
Повторилось все точь-в-точь и в последний раз, когда они поссорились. Встречаться с женой не хотелось. Глотов долго сидел в скверике, раздумывал, проклиная судьбу. Как-то складывалось у него все неудачно. Пока учился на вечернем отделении Политехнического института, бедовал, во всем себя ограничивал. Он любил природу, мечтал съездить на Кавказ, а город не отпускал, затягивал водоворотом однообразных будней, безденежьем. Другие могли плюнуть и порвать с надоевшим укладом, сменить профессию или бродяжничать. Глотов не мог этого сделать, — обязан был кормить семью, тянул лямку и переставал замечать течение жизни, но потом словно просыпался, осознавал тусклость своего бытия, метался как затравленный до тех пор, пока озлобленность на мир, на удачливость других не сменилась жалостью к себе.
Странно получалось: он подал заявление в партию, а его однокурсник, с которым Глотов работал теперь в одном отделе, был изгнан с позором, так как написал заявление о выезде в США. Через два года Глотов стал заведовать сектором, а имя однокурсника всплыло в деловых бумагах: он был ведущим конструктором одной из зарубежных фирм, отвечал за сильфоны, которые столько лет не шли в объединении, от них отказались, а теперь покупали на валюту у человека, презираемого прежде. Нынче перед ним стелились в министерстве, а на заводе о нем только и говорили с завистью: мол, богат, удачно женился.
Глотов ломал голову над подобными несообразностями и под конец смирился с тем, что он обыкновенный и не оригинальный человек и не сможет ни подняться высоко, чтобы оказаться хозяином положения, ни упасть низко. Примирился со словами Заратустры: «Если жизнь не удается тебе, если ядовитый червь пожирает твое сердце, знай, что удастся смерть».
Разбередив душу, Глотов поднялся со скамьи и направился к своему дому. Поднялся на этаж, открыл дверь квартиры, молча снял плащ.
— Ужинать будешь? — спросила жена, появившись в прихожей.
Он промолчал, зная наперед, что сейчас Марина поинтересуется: чай будет пить или кофе? Не раз предупреждал, чтобы наливала по своему усмотрению, не столь уж избалован.
— Чай будешь пить или кофе?
Взглянул на жену неприязненно, бросилась в глаза родинка на шее под пухлым подбородком: темная горошина, а на ней волоски. Выщипывала их украдкой, но тут, видно, проглядела. Прежде он любил целовать то место, где родинка. Нравилось и Марине, говорила, что от прикосновения губ у нее даже мурашки по телу пробегают. Но теперь эти волоски вызывали раздражение. Глотов чувствовал, что малейшая неосторожность со стороны жены — и он сорвется, наговорит гадости. Не тюха перед ней, а здоровый мужчина, полный сил и желаний, должна в конце концов понимать и следить за собой. Ему хочется видеть рядом красивую женщину, которая волновала бы и манила, а не расхаживала квашня квашней. Опустилась, раздобрела, лицо одутловатое. И ведь недурна. Подведи брови, прическу сделай, живот подтяни…
— Тебе чай или кофе? — переспросила Марина.
— Чай и кофе! Сколько повторять! Жаль кофе — ставь чай.
— Не жалко. Знать хочу, что больше по вкусу.
— Какой я, оказывается, избалованный. Привести себя в порядок могла бы? Ходишь, как…
— Только с работы, расслабилась немного…
— Посмотри на себя в зеркало, обабилась до предела. В дверь не пролезешь скоро.
— Виновата разве? И ем мало, по вечерам чай разве попью без сахара, а полнею…
— Бегать надо, зарядкой перестала заниматься.
— За день так набегаюсь… Если у тебя, Володя, неполадки на работе, почему злость свою на мне срываешь?
— На заводе у меня все нормально. Ценят и уважают. Домой ехал с хорошим настроением, а в этих стенах задыхаюсь. Понимаешь, задыхаюсь! Чужой я здесь! Чужой! Выть хочется.
— Ты очень изменился, Володя. Нетерпим ко мне стал, на дочерей набрасываешься, взрываешься по каждому пустяку. Нельзя же так.
— Значит, расходиться надо. Чужие мы друг другу.
— Расходиться? А дети? О них подумал? Души не чают в отце. Особенно младшая. Прибежит с улицы, только и слышу: папочка где? Когда придет? Девочка замечает разлад в семье, переживает… Твой уход — трагедия для нее.