Либо дружно подхватывали «гимн» матмеха:
Незабываемая студенческая пора. В любое время суток в общежитии можно одолжить хлеба, денег и перебиться до стипендии. Спартанский, неустроенный быт, довольствуешься малым; винегрет, пельмени, жиденький чай. Реже — горячий обед. Зато полной мерой стихи и песни, философские споры о Фейербахе и Гегеле, Канте — его «Критике чистого разума», ленинском толковании учения «вещи в себе». Много в спорах было наивного, но как жарки они были, как накалялись страсти! Доставалось Канту, тихо лежавшему в склепе под стенами разрушенного в войну собора в Кенигсберге, за утверждение о непознаваемости некоторых вещей и явлений! Уж они объяснили бы ему и доказали, разложили бы по частям. Опровержение непознаваемости вещи — в эксперименте и развитии индустрии! Пусть это сказано точнее и вразумительнее теоретиками марксизма, но мы приняли их идеи, значит, они наши.
Ах, существуют явления без объективной реальности? Так вы идеалисты? Какое заблуждение — отделять истину от действительности, теорию от практики. Уже Фейербах сумел встать ногами на грешную землю, порвал с идеализмом и перенес законы философии на человека, доказав, что сознание — свойство мозга. Он уже защищает учение о первичности материи. Пусть примитивно, опираясь на достижения механики…
Спохватывались далеко за полночь. Заглядывала в дверь взлохмаченная голова и умоляла: «Ребята, может, хватит? Спать не даете…» А утром — хочется того или нет — вставать в шесть. Но уже легче Наде, и можно выиграть время, потому что забегали Саша Кобышев и Валя Солдатов. Нет нужды провожать Петю до выхода на такси, а можно бежать на свои лекции. Друзья посадят в машину, довезут до факультета и поднимут на этаж. «По принципу двух милиционеров», как говорили на матмехе, удерживая Жидикина с двух сторон. Привычной для факультета стала картина: подкатывает к подъезду такси, двое подставляют плечи третьему и чинно несут его в аудиторию. Следом кто-то вносит палки и сумку с конспектами.
Немало хлопот было с такси: вызвать по телефону-автомату к общежитию не удавалось. От имени администрации факультета Оксана Рыбакова написала в горисполком и добилась того, что разрешили Жидикину пользоваться правом вызова машины в любом районе города. О таком варианте прежде только мечтали. Появилась надежда выезжать в кино и театр, в музеи. На оплату разъездов уходила, верно, стипендия, но какое это уже имело значение для студента, привыкшего большую часть месяца перебиваться без денег! Не только выкручивались, но и выкраивали из стипендий на лекарства (тогда льгот инвалиды войны не имели), на вату, бинты и марлю, на оплату общежития, питания. И немного помогали родителям Петра — либо ситчика Надя отошлет, либо посылку с крупами, вермишелью.
Бедные, старались молодые завладеть ценностями, богатством, которые не обременяют. Вернее, которые не носят за плечами, но которыми пользуются всю жизнь, — бывали в Эрмитаже, в Русском музее, умудрялись попадать на концерты в Филармонию.
В кипении студенческой жизни Петр забывал об инвалидности. Считал себя равным среди равных, а на математике и философии нередко выручал других — знал предметы лучше, напрашивался отвечать, затягивал время. На семинарах тоже был закоперщиком. И забывал о парализованных ногах. Внесли однажды товарищи в самую популярную на матмехе аудиторию № 66 — в ней проходили обычно лекции, — Жидикин вдруг хватился:
— Братцы, караул! Вскочил и убежал, а плитку электрическую в комнате оставил включенной!
— Сиди, кулёма! — отозвался Кобышев. — Съезжу!
И помчался в общежитие.
Случались, конечно, и курьезы. Зашел вечером к Жидикину аспирант Владимир Зубов.
— Чего сумерничаешь?
— Жена в прачечную ушла.
— В баньку не желаешь? Одному неохота.
— Слушай! Впрямь помыться по-человечески не мешало бы, — загорелся Жидикин. — Только снаряжение надевать…
— Брось ты туторы. Не донесу разве на закорках?