Услышав свое имя, собака открыла один глаз, оглядела Ивлева и Дубова и, видимо, решив, что угрозы ее хозяину они не представляют, вновь задремала.
Продолжая что-то болтать, Ивлев извлек из дырявого кармана не менее дырявый кошелек и стал считать мелочь. Даже не прибегая к столь любимому им дедуктивному методу, Василий понял, что у его приятеля едва ли наберется даже на чашку растворимого кофе, и сам заказал две натурального.
— Спасибо, Вася! — патетически воскликнул Коля. — Скажи, чем бы я мог тебя отблагодарить? А, знаю! Я посвящу тебе свою лучшую поэму!
— Не слушайте его, — хмыкнул критик Михеев. — Если бы он посвящал по поэме всем, кто его угощал, то написал бы уже больше, чем Александр Дюма, Поль де Кок и Всеволод Кочетов вместе взятые.
— А критик все критикует, — не остался в долгу поэт. И, вновь оборотившись к Дубову, столь же сумбурно продолжал: — Послушай, Вася, давай лучше сходим на пикет!
— На какой пикет? — совсем изумился детектив. — С каких пор ты стал ходить на пикеты?
— Стихи бы лучше писал, — подпустил Михеев. — А то, поверите ли, все поэты подались в политику. Нас, критиков, без работы хотите оставить?
— А вы переквалифицируйтесь в политобозреватели, — предложил Ивлев. — Да нет, вообще-то я политикой не занимаюсь, но больно уж люди хорошие!
— Кто?
— Ну, эти, как их, национал-большевики. — Заметив недоуменное выражение на лице Василия, Коля поспешно добавил: — Ты не подумай, Вася, я их крайностей не разделяю, но люди и вправду прекрасные. Борются за интересы трудящихся, против разгула компрадорской буржуазии…
— А ты хоть понял, что сказал? — перебил Михеев. — Сам-то ты знаешь, что такое компрадорская буржуазия?
— Не знаю, но люди все равно хорошие, — продолжал Коля. — Их главный, Абель, он ведь тоже поэт, прекрасные стишки пишет: «О дайте, дайте мне гранату, Я наш позор сумею искупить, Ее я брошу прямо в НАТО — Довольно им Милошича бомбить». Вот вы не знаете Абеля, а это такой человек! Ему принадлежат два секс-шопа, а он борется с буржуями, за права бедного люда, за торжество духовности!.. Вася, пойдем на пикет — в полдень у американского посольства.
— Нет, спасибо, — уклонился Дубов. — У меня дела поважнее.
— Завидую тебе, — как-то вдруг сник Ивлев, — у тебя еще дела есть… А у меня — никаких дел. Даже мои стихи никому не нужны.
— Неправда, они мне нужны, — возразил Михеев.
— Ага, на них твоя Ника зубки точит, — вздохнул Коля. — Ну ладно, вот кофе допью и пойду бутылки собирать. — И, вдруг опять воодушевившись, заговорил быстро и даже вдохновенно: — Кстати, Вася, открою тебе, как родному. Но ты — никому ни-ни! Обещаешь? Я знаю одно местечко за городом, на берегу реки, где всегда можно бутылки найти. Там обычно Абель с друзьями гуляют. Прекрасные люди! Как-то даже пивом угостили, а я им за это свои стихи почитал.
— Что еще за место? — как бы равнодушно спросил Дубов.
— Ну я тебе объясню. Это за ламповым заводом, идешь километр по шоссе, там еще лесок, потом лужок, потом дорога направо, и выходишь прямо к берегу. Там они и собираются. И столько бутылок после себя оставляют!..
— Хорошо, буду иметь в виду, — кивнул детектив, записав в блокнот координаты бутылочного месторождения.
Василий уже собрался было встать из-за столика и покинуть кафе, но тут из-за дальнего столика раздался истерический крик:
— Жиды проклятые!
Кричал человек с шахматами.
— Что это еще за генерал Макашов? — брезгливо поморщился Василий.
— Да нет, это шахматный обозреватель «Панорамы» господин Футляров, пояснил Ивлев. — Должно быть, сейчас он разыгрывает партию с Ботвинником и решил, что Михал Моисеич мухлюет. Ну там, ладью в карман спрятал…
— А однажды было, что он сам с собой даже подрался, — добавил Михеев. Только в тот раз он, видимо, повздорил с Тиграном Петросяном. Или даже с самой Ноной Гаприндашвили.
— С чего ты так решил? — удивился Ивлев.
— А он при этом поносил «лиц кавказской национальности».
— Надо же, — опечалился Дубов. — Я во всей «Панораме» только футляровские шахматные обозрения и читаю. Вернее, читал до сегодняшнего дня. Думал, один приличный автор во всей газете, а и тот оказался «коричневым».
— Он как-то даже в Доме печати набросился на одного журналиста, припомнил критик Михеев. — Как заорет: «Ах ты жидовская морда!». Скандал был — ого-го!
— И как же их редактор товарищ Швондер терпит такого сотрудника? — изумился Василий. — Он же позорит не только газету, но и весь журналистский цех.
— Ну, видимо, взгляды Футлярова не противоречат установкам «Панорамы», глубокомысленно заметил Михеев. — Впрочем, господина Футлярова отчасти можно понять. Когда-то он был подающим надежды шахматистом, но до гроссмейстера не дотянул, застрял на мастере ФИДЕ — всякий раз его опережал кто-то другой, и нередко… Ну, сами понимаете. Вот он и бесится.
— Ну так работал бы, тренировался, оттачивал мастерство — глядишь и выбился бы в гроссмейстеры, — пожал плечами Дубов. — А других винить, да еще и по национальному признаку…
— Вот ты ему это и объясни, — хихикнул Ивлев.
Василий глянул в сторону Футлярова — тот как ни в чем не бывало двигал пешки и фигуры.
— Кстати, о шахматах, — ехидно заметил Михеев. — Я слыхал, что как-то твои друзья лимоновцы заявились на заседание одного литературного общества и затеяли дискуссию на тему: «Кто такой Мандельштам — поэт или еврей?».
— Неправда! — бурно возмутился Ивлев. — Это не они, а баркашовцы. Вот те действительно сволочи, а эти — хорошие люди! Они меня пивом угостили!
— А по-моему, один черт, — заявил Михеев. Дубов был согласен с критиком, однако промолчал — его единственным желанием было поскорее и под благовидным предлогом покинуть сие мирное прибежище творческой интеллигенции.
Первым, что испытала Надежда Чаликова, войдя в рабочий кабинет старшего следователя городской прокуратуры, был шок: прямо на стене, чуть не до потолка, было развешано огромное красное знамя с серпом и молотом в белом круге. Прямо под кругом, будто под нимбом, за огромным столом восседала хозяйка кабинета — следователь Галина Виссарионовна Клякса, тщедушного вида пожилая дама с папироской в зубах.
— Это из вещдоков, — пояснила она низким скрипучим голосом, заметив некоторое замешательство Чаликовой. — Конфисковано на митинге. Да вы присаживайтесь, товарищ. — Следователь придвинула к себе чистый бланк и, обмакнув перо в чернильницу, сделанную в виде Мавзолея с откидывающейся трибуной, доброжелательно глянула на гостью: — Ваша фамилия? — Надя ответила. — Имя, отчество? Год и место рождения? Национальность? Сколько судимостей?
— Погодите, — опомнилась Чаликова, — причем тут судимости?
— Но я же составляю на вас протокол допроса, — добродушно прищурилась Клякса. — А протокол должен быть оформлен по всей форме.
— Какой еще допрос? — удивилась Надя. — Я же московская журналистка, пришла взять у вас интервью. Разве вам не сказали?
— А-а, так это вы меня пришли допрашивать? — наконец-то дошло до Галины Виссарионовны. — Ну, тогда вы и протокол ведите. — И с этими словами госпожа Клякса пододвинула бланк к Надежде.
— Нет-нет, у меня более современная техника, — отказалась журналистка и достала из сумочки портативный диктофон.
— Хорошая штучка, — заметила следователь. — А мы тут все по старинке… Да, так о чем же вы собирались меня допра… то есть спрашивать?
— Видите ли, уважаемая Галина Виссарионовна, меня интересует одно дело, которое вы как раз ведете. — Надя кивнула на знамя. — Дело национал-большевиков.