Не могу сказать, что внешность Ильинского сразу подкупила меня. Этот выпуклый лоб, толстоватый нос с живыми ноздрями; извилистая линия губ; жестковатые, чуть- чуть курчавящиеся, волосы, теперь, увы, уже сильно поседевшие и отступившие ото лба, а тогда — каштановые, густые и неподатливые; небольшие серые глаза, от стекол непременного пенсне кажущиеся еще меньшими; брови в форме «аксан-сирконфлекс» — для юноши чересчур определенные и, я бы сказал, строгие, — все это показалось мне тогда в клубном подвале не слишком похожим на облик талантливого артиста. Да оно и по сей день у Игоря Владимировича — внешность совсем не актерская. Нет ни живости, ни горделивости, ни наигранных манер, столь обычных для служителей Мельпомены.
Яне был занят в репетиции нашего кружка, которую посетил Ильинский. И оказалось, что в пустом почти зрительном зале мы с ним сидим рядом. Признаться, я — по принципу «мы пахали» — гордился шибко психологическим этюдом, который разыгрывали на сцене мои сотоварищи по кружку. А Ильинский очень скоро после начала репетиции наклонился ко мне во тьме зала и заговорил сдержанно, но крайне определенно:
— Что ж это? Подражание Художественному театру?.. А зачем? Надо искать свою дорогу…
Для меня эти слова были просто откровением. В театральных направлениях я тогда еще не разбирался никак. Своего мнения не имел. Да и с Художественным театром был знаком очень приблизительно. Но тут надо вспомнить, что в 19-м году реалистическая школа Станиславского утратила ту бытовую основу прежней жизни, на которой она1 держалась. И совсем не так уж скоро МХАТ обрел ее вновь — эту бытовую основу для своих надстроек.
Так вот каков был восемнадцатилетний актер Ильинский. Добавлю тут же: когда (через два года после описанного случая) Ильинский попал на службу во МХАТ, он сумел там прослужить всего две недели. И подал заявление об уходе. Факт неслыханный для этого театра. А для Ильинского— вполне закономерный: по своему творческому лицу он никак не подходит к Художественному театру. Примерно через год после нашей первой встречи мне довелось увидеть Ильинского на сцене в театре «Летучая мышь». Этот забытый ныне театрик существовал тогда в Москве последний свой сезон перед бегством в эмиграцию, куда вызвал его организатор и хозяин «Мыши» Н. Ф. Балиев. Балиевский театр изживал себя и до революции. Перемена строя в стране только ускорила кризис этого кабаре (то есть ресторана с программой на эстраде), отчасти претендовавшего на роль глашатая мировой культуры и истории. Вы удивляетесь: откуда такая претензия? А было в балиевских программах это стремление поразить публику близким родством со всеми гениями мировой истории, литературы, искусства, которых здесь выводили на сцену каждый вечер в сладких водевильчиках и сценочках. Сегодня актеры изображали Юлия Цезаря, Тургенева, Виардо и Генриха IV. Завтра гримировались Пушкиным, Вольтером, Моцартом, Вероном. Послезавтра — Сократом, Рафаэлем, Эразмом Роттердамским И т. д.
После 17-го года «Летучая мышь» от миниатюр перешла к большим пьесам. Главным образом это были инсценировки классических произведений. Вот в гоголевской «Шинели» и играл Ильинский. Как он попал в такой театр? А вот как: в то время полагалось, что актер должен быть возможно более разносторонним. Книга Таирова о синтетическом артисте оказывала влияние на молодежь. «Летучая мышь», где надо было в вечер играть по 10–12 ролей, петь, танцевать, мимировать, исполнять комические сценки и драматические этюды, считалась лучшей школой для начинающего артиста. После «Летучей мыши» Ильинский и в оперетте служил все с той же целью.
А в «Шинели» двадцатилетний артист играл портного Петровича…
Вот раскрывался занавес. В темных сукнах маленький задничек с мутным пятном окна на петербургский сумрачный двор отгораживал от кулис грязный стол, на котором по портновскому обычаю, скрестив ноги, сидел Петрович — небритый, с опухшим от пьянства лицом, в поломанных очках. На голове вместо волос какой-то пух. Соответствующее и платье. Признаться, я не сразу узнал моего знакомого в этом пропившемся старике. Другой голос, другие жесты, другой взгляд… Петрович все время что-то бурчит про себя. Он — брюзга, недоволен собою, презирает окружающую его тесноту и грязь. Это — традиционное умонастроение для талантливого русского мастерового, который не сумел всплыть наверх и стать «человеком», как многие гораздо менее его талантливые ремесленники. О таких неудачниках писали и Гоголь, и Салтыков, и Чехов, и многие другие…
Последнее, что осталось у этого портного, — показать заказчикам, что сам-то он, Петрович, отлично понимает всю мизерность своей жизни. Что он, так сказать, не потерял масштаба. И потому в нем такая адская надменность.