Сам Гоголь не смог пошлое, в сущности, существование героев завершить пошлым же концом. Нет, смерть Пульхерии Ивановны вызвала сочувствие и у беспощадного автора.
Ильинский и не пытается вносить сатирические, скептические ноты в финал повести. Он искренне переживает грустный эпилог. Нетрудно увидеть, что артист просто взволнован, читая последние страницы повести. А слушатели — среди них я неоднократно сам наблюдал откровенно плачущих людей.
Повесть окончена. Последние строки, завершающие рассказ о судьбе старосветских помещиков, уже прозвучали. Публика горячими аплодисментами благодарит артиста. Иные вытирают слезы. А взволнованы решительно все.
И прекрасная, чистая радость охватила весь зал. Это — непременный спутник настоящего искусства. Только что мы слушали прекрасное произведение искусства в прекрасном исполнении. Мы испытывали чувство грусти, но грусти очищенной, приподнятой — то самое, что греки называли словом «катарсис» (очищение). Теперь каждый хочет скорее уйти домой, чтобы донести нетронутым это редкостное и такое приятное ощущение.
Вечер Ильинского кончился^ Театр, состоящий из одного человека, доиграл свой спектакль.
На этом и мне хочется закончить.
Если строгий читатель попрекнет меня за то, что я не отметил ни единого недостатка, ни одной неудачи Ильинского, — я отвечу: конечно, были и неудачи, есть и недостатки. Но почему я должен писать о них? Мой труд — не монография, которая обязана, возможно, полнее отразить путь и облик артиста.
Я потому и взялся за эти заметки, а не стал писать систематический труд, чтобы сообщить только то, что мне самому хочется сказать о моем дорогом друге.
Вот и все.
1960
III
ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК
Эти записи были начаты в 30-м году. Толчком послужило прочтение записной книжки П. А. Вяземского. Я надумал посильно подражать князю. Не знаю, насколько интересны тот или другой анекдот или шутка, записанные мною, но могу сказать одно: каждая из них при появлении нравилась слушателям. Значит, если она ничтожна сама по себе, то может служить как бы некоторой иллюстрацией к быту тех лет, когда возникла. Думаю, это достаточное оправдание.
В заключение должен сказать, что мой опыт юмориста говорит мне, что вообще шутки подобны нотам, они требуют произнесения, а в письменном виде почти всегда теряют свой эффект. Но если и произнесенные вслух записи мои покажутся неинтересными, тогда приношу свои извинения читателю.
1904 год. Глухая русская деревушка, которая стоит над рекою, а на другом берегу — село Милованово. И вот дошла до деревни весть, что началась русско-японская война. И одна совершенно глупая баба забегала с криками по деревне:
— Батюшки! Святы! Война! Милованово-то хоть за нас?!
Федор Шаляпин как-то нанял в Петербурге извозчика. Возницу крайне заинтересовала фигура великого артиста.
— Барин, а ты кто есть? Помещик?
— Нет.
— Купец?
— Нет.
— Может, ты генерал?
— Тоже нет… Я артист.
— А что же это такое — артист? — удивился извозчик.
— Ну, я пою, — пояснил Шаляпин.
— Это и я, когда пьяный, пою, — отозвался возница.
— А когда я пьяный, — задумчиво сказал Шаляпин, — Васильев поет… (Он назвал фамилию своего дублера в труппе Мариинского театра.)
Музыканту Танееву сказали о ком-то:
— Вы знаете, он часто болеет…
— Кто часто болеет, тот часто и выздоравливает, — отозвался Танеев.
Ему же сказали про кого-то, что тот пьяница.
— Ничего, — сказал Танеев, — это не недостаток. Это скорее излишество.
Старый швейцар говаривал:
— Человеческий век — пятьдесят лет. А все, что свыше, это нам господь бог на чай дает…
В. И. Немирович-Данченко рассказывал о комике Мак- шееве, который когда-то служил в Малом театре. Этот артист был любимцем простой публики. Однажды на спектакле рядом с Немировичем сидел молодой купчик. По ходу пьесы Макшеев что-то сказал. Зрители засмеялись. Захохотал и сосед Немировича. Владимир Иванович, не расслышавший слов, спросил у соседа: