Я утверждаю, что в миропонимании Владимира Лугов- ского всегда присутствовали эта отцовская доброта и широта, умение находить во всем и хорошее и смешное, нелюбовь к пустякам и ненужным формальностям, к низменному и злому.
Я так пространно говорю об отце Владимира Александровича, ибо влияние родителей явственно ощущал в своем Друге всегда. Семья Луговских была дружная. С матушкой
Володи я был знаком шапочно, но и она производила впечатление удивительно доброй женщины. А младшие сестры поэта — в те гимназические годы совсем еще юные — Нина Александровна и Татьяна Александровна, на мой взгляд, до наших дней донесли чудесную атмосферу того маленького флигеля во втором дворе, где помещалась казенная квартира инспектора гимназии.
Весною 18-го года мы перешли в восьмой класс. Ходили слухи о том, что с осени будет резко изменена программа средней школы. Но нам, почти уже закончившим образование по старой программе, нерационально было бы оказаться без естественного завершения гимназического курса. И вот по предложению группы педагогов составлен был смешанный класс из учеников и основного и параллельного отделений для добровольного обучения летом всему тому, что положено проходить в завершающем восьмом классе. А надо сказать, что в царских гимназиях в восьмом классе много было повторений прежних курсов.
В этот летний класс вошел и Володя Луговской, и я. Русский язык взялся преподавать Александр Федорович.
Вообще-то после февральской революции в гимназии стало все гораздо менее официальным. И мое общение с семьей Луговских сделалось более близким. А уж тут, когда Володя учился со мною вместе, когда Александр Федорович вел свой «неофициальный» курс, мы совсем сдружились и с отцом, и с сыном. Мне теперь доводилось навещать квартиру Луговских. Володя заходил иной раз ко мне (жил я тогда близко — на Гоголевском, в то время Пречистенском, бульваре).
Уже в ранней юностивидно было, что Владимир живет и мыслит по какому-то другому, более глубокому и серьезному счету, нежели большинство его сверстников. По неопытности мы не могли в те дни предположить, что среди нас живет поэт, — у которого и впечатления действительности, и собственные его мысли и чувства носят более глубокий, более яркий и в то же время более сокровенный характер, чем нехитрые наши помыслы и переживания. А дело-то именно в этом! Луговской часто находился в нашей компании, ничуть не «задавался» — боже упаси! — он был добрее и внимательнее всех нас. И все-таки что-то неопределимое отделяло его от тех пустяков, какими обычно полны люди, еще далекие от собственного двадцатилетия… Будущее и показало, в чем тут было дело.
До сих пор я жалею, что по суетности своей мало общался с Александром Федоровичем, Я все думал, что успею еще встретиться с ним. К тому же, как я говорил выше, мой учитель так веселился, глядя на меня и слушая меня, что при наших встречах выходило всегда как-то, что я больше занимал внимание Луговского, нежели слушал его. Да и Владимир Александрович отличался этою же отцовской чертою: ие выдвигать себя па первое место в беседе, а быть приятным и доброжелательным слушателем.
Как только у советской власти «дошли руки» до школы— то есть с начала учебного 1918/19 года, — должность директора стала выборной. Старик Грунау ушел в отставку (его здоровье сильно было расшатано и возрастом и трудностями того времени), и первым директором, естественно, был избран Александр Федорович. Увы, недолго наш учитель оставался в реформированной гимназии. У Александра Федоровича рано началась стенокардия, он чуть ли не смолоду подвержен был серьезным припадкам. И к 1919 году ему пришлось перевестись в «лесную школу», организованную уже советской властью для больных детей; там, вне города, он чувствовал себя лучше.
Помню, один только раз после этого увидел я Александра Федоровича на улице Кирова (тогда Мясницкая). Пошел дождь, и я спрятался в подъезд Почтамта. Глядел я, естественно, на улицу, нетерпеливо ожидая, когда же дождь кончится… Убедившись, что это произойдет не скоро, я повернулся к улице боком и увидел в глубине подъезда Александра Федоровича, постаревшего, одетого в «партикулярное» платье (а не форменный сюртук с петлицами статского советника). Мой учитель, как всегда, при виде меня радостно и добродушно смеялся: он-то приметил своего бывшего ученика гораздо раньше… Помню отчетливо и свою радость от нечаянной этой встречи. Мысленно я пожалел, что так давно не общался с Александром Федоровичем и милой его семьею. Дал себе слово непременно побывать у Луговских!
Мы обменялись с Александром Федоровичем сведениями о том, как живется и что делается в наших семействах. Дождь прошел, и мы распрощались. Увы, больше никогда я не видел дорогого мне человека…