Те, кто видели «Село Степанчиково», «Вишневый сад», «Горячее сердце», подтвердят сказанное выше: Грибунин играл сочно и ярко, пока на сцене не появлялся Москвин. А в чеховских миниатюрах Грибунин вел себя как резонер. Вот и следователя он играл спокойно и вяло. Это было уместно. В таком покое лучше сказывалась страшная машина правосудия, которая не вдается в истинную суть дела, а работает как тупой механизм, действующий на параграфах уставов и положений…
А Москвин стоял перед столом следователя, одетый в обычный костюм артиста на концерте. Но его проникновение в образ бестолкового поселянина было столь полным, что казалось, будто на нем мы видим лапти и онучи, «син- тетюревые» полубумажные штаны в полоску, выцветшую ситцевую рубашку с заплатами, а в руках — замасленный картузик… И такою обреченностью, такою грустью веяло от всего облика «подследственного», что, несмотря на безумно смешной текст, зрителям хотелось плакать. Невозможность довести до сознания следователя нехитрые соображения, которыми руководился этот заморыш, свинчивая с рельсов гайки для своей рыболовной сети в качестве грузил, — омрачена еще и предыдущим опытом «мужика»: он в прошлом немало перенес оскорблений, ущербов, несправедливостей от «господ»… Безукоризненно деревенское произношение всех слов и речений в репликах подследственного, настоящая тоска и раздражение его против притеснителей из «начальства» превращали сценку в некое крещендо истинной драмы. И когда следователь сообщал мужичку, что его сейчас возьмут под стражу, это звучало истинным финалом маленькой бытовой трагедии. Я не видел никого, кто мог бы лучше и значительнее Москвина сыграть данную сцену.
В «Канители» Чехова партнершей Москвина была Мария Михайловна Блюменталь-Тамарина. Существенно здесь вот что: эта прекрасная артистка никогда не служила в Художественном театре. И тем не менее Москвин был прав, когда именно ей предложил исполнять роль глупой старухи, для которой составляет списки имен «за здравие» и «за упокой» дьячок в деревенской церкви. Отметим сперва, что Мария Михайловна — прирожденная москвичка, и в устной речи она была на уровне самого Москвина. Такого ясного, народного говора, такой мягкой простоты в интонациях и специфически московских ударениях я не слышал даже у корифеек Малого театра: эти прославленные артистки говорили на сцене и в жизни великолепно, однако им присуща некоторая аффектация «говора московской просвирни» (А. Пушкин); их орфоэпия была чрезмерно безукоризненной и подчас звучала напыщенно…
М. М. Блюменталь-Тамарина отличалась такою органичностью во всех ролях, что это казалось уже чудом: словно бы рампы не существовало. Добродушная, с ироничной лукавинкой старушка беседовала не с огромным залом театра, а лично с тобою — в каком бы ряду ты ни сидел… Артистка очень рано перешла на амплуа пожилых женщин. И в образе бестолковой молельщицы не вызывала сомнений: именно такими и были по сути старушки, которые давно уже простили себе полное отсутствие смысла и логики в своих поступках, думах, высказываниях. Привычную чушь в репликах завсегдатайки церковных служб Блюменталь-Тамарина подносила зрителям с интонацией такого убеждения в своем праве быть идиоткой!.. Вернее, с таким пренебрежением к тому, что кого-то может раздражать или огорчать ее глупость, что одно это вызывало уже смех у аудитории. А наряду с блестяще найденным тоном веселил еще зрителей и дивный чеховский текст!
Москвин здесь играл одного из тех полуинтеллигентов, которые у автора вызывали неизменное раздражение. Антон Павлович, пожалуй, резче, чем о какой-либо другой социальной категории, высказывался именно обо всех этих фельдшерах, конторщиках, дьячках, письмоводителях, околоточных, кондукторах, почтовых — чиновниках, парикмахерах, жандармах, приказчиках и т. п. Умного и деликатного писателя огорчала надменность, которую почти неотвратимо обретали полуинтеллигенты с ничтожными знаниями и навыками, присущими их нехитрым профессиям. В прежней России простолюдин, который хлебнул немного грамоты и добился места, возвышающего над породившей его средою, почти всегда вел себя кичливо и грубо по отношению к «нижестоящим» (как сказали бы теперь) лицом. Это не мешало, конечно, таким типам по-хамелеонски окрашивать в тона подхалимства свои реплики, обращенные к «вышестоящим».