Чехов блистательно решил этот труднейший эпизод роли. Да, такой — уже доведенный до некоего символического обобщения — персонаж способен и врать поистине безмерно. Заканчивается пьяная ложь сообщением, что данный коллежский регистратор («генерал с другого конца» — по определению слуги Осипа) ежедневно бывает у царя; его спутали с главнокомандующим, когда он появился в военном лагере; его завтра же произведут в фельдмаршалы; даже по литературной линии он «с Пушкиным на дружеской ноге!»…
Нет, решительно: тут уж не водевильное хвастовство или вранье. Это — геркулесовы столпы брехни и фантазии. Их изображать надо от лица не просто человека, а гротесковой фигуры, в которой доведены до громадности мелкие свойства мелкой душонки. Не сочтите игрою слов с моей стороны: мелкость, доведенная до громадности. Именно так мыслил и сочинял Гоголь. В своих комментариях к комедии, в статьях и в «Арабесках», наконец, в своих устных изречениях, записанных современниками, великий писатель неоднократно утверждал и право свое, и желание, даже потребность создавать подобные черты и лица, искаженные по сравнению с повседневным бытом в чудовищном гротеске.
Вспомним: в последний период жизни Н. В. Гоголь придавал даже мистический смысл «Ревизору». Он говорил о городе души человеческой, в который-де пожаловал ревизор… Необязательно принимать такую трактовку, рожденную в душевных сумерках самого автора. Но и это высказывание автора не лишено разумного зерна: Гоголь всю жизнь боялся того, чтобы его сочинения воспринимались как легкомысленные забавы для праздного читателя. И Чехов, безмерно усилив игровую, комическую, импровизационную стороны своей роли, не упустил авторского толкования (я хотел тут написать — образа, но спохватился: надо ведь писать — толкования всей комедии), ибо Чехов влиял на ход событий 5 огромной степени! Помилуйте, если городничий, а за ним все чиновники приняли за ревизора непросто бытовую «фитильку» — мальчишку, каких сотни и тысячи, а личность с необыкновенной легкостью в мыслях и в поведении, значит, и ослепление солидных людей необыкновенно велико, и меры вины, которую сами чиновники за: собою знают (отчего и боятся ревизии) велика, и вообще: весь конфликт вырастет до размеров катастрофы.
Вот такую нагрузку нес сейчас М. А. Чехов в спектакле. И чем больше была нагрузка, тем значительней была его беспримерная легкость. Этот артист всегда отличался быстротою реакции, редкою на сцене. Его ответы на обращения партнеров — словесные и мимические — возникали в ту долю секунды, когда повод для реакции — все слова, жесты; поступки еще не дозвучали, не осуществились до конца. (Кстати, как часто не хватает в наших спектаклях такой жизнеподобной торопливости в диалоге!) А походка и движения Чехова, естественно, тоже ускоряли действие комедии, ибо заставляли жителей богоспасаемого городка, откуда за три года нельзя было доскакать никуда, менять привычный им ритм сонного царства. Чиновникам приходилось резвой рысью бегать за мнимым начальством. Из подхалимства они торопились отозваться на любые непонятные им слова и движения приезжего сановника, которые ему заблагорассудилось произнести или сделать.
В таком сопоставлении ритмов, в неуклюжих попытках «туземцев» не отстать от Хлестакова выпукло проявлялась суть событий. А уж как делалось смешно, когда разыгравшийся и почуявший свою силу Хлестаков с чиновниками, на самом-то деле по табели о рангах стоявшими куда выше его самого, обращался как с ребятишками, которых можно и по носу щелкнуть, и подхлестнуть шлепком сзади, и взъерошить им волосы… Требования денег — все более наглые и безапелляционные — вызывали смех публики, словно не простые слова, применяемые в таких случаях, говорил Хлестаков, а специально написанные «репризы»…
Надо сказать, что Чехов — Хлестаков произвел сенсацию. Весь сезон 1921/22 годов прошел под знаком всеобщего внимания к постановке «Ревизора» в Художественном театре. Отклики прессы не истощались. А в то время существовало несколько театральных журналов, да и общая печать много места посвящала искусством. Признание стало единогласным. Да и как могло быть иначе?