А.В. Елисеев вошел в Старый город через Яффские ворота. Он позитивист, посему его коробит профанация: "Несколько еврейских лавочек, содержимых русскими евреями и торгующих русскими товарами, а также ряд немецких мастерских, расположенных на пути до ворот, неприятно резали мой глаз, так что я поспешил скорее миновать их". В городе его поразил страшный смрад – это восточный город со всеми прелестями традиционного быта, мало чем отличающийся от других городов Востока. (Замечу в скобках, что, войдя в 1971 г. впервые в стены Иерусалима, я также был поражен смрадом и зловонием. Лишь спустя несколько лет городской голова Иерусалима Тедди Колек привел канализацию в порядок и замостил кривые улочки камнем, превратив их в удобный и тогда безопасный променад. Впрочем, в церкви Гроба Господня общественный туалет до сих пор в жутком состоянии, но это не вина евреев, а постоянные межконфессионные дрязги.) И опять в красочной и пестрой толпе доминируют евреи, с длинными пейсами и в лисьих шапках, снующие туда-сюда, несмотря на удушающую жару. Далее, за воротами, доктор Елисеев увидел здания гостиницы и банка – все резало слух и глаз: перебранка погонщиков, жадные взоры лавочников, наживающихся на пилигримах, и, слово из песни не выкинешь, "масса грязных евреев"37. У Гроба Господня его внимание привлекла русская вывеска "Белая харчевня". И вновь лучшие чувства доктора оскорблены: "Все окружающее эту великую святыню до того сильно профанирует религиозное чувство, что как бы ни сильно было оно у посетителя, оно неминуемо должно ослабеть". С первых же шагов на Святой земле сердце неутомимого путешественника, преисполненное благоговением и трепетом, было уязвлено и смущено. Ясно, что, употребив десятки раз слово "профанация", он имел в виду его древнее значение: оскорбление святыни, ее опошление или даже осквернение. Доктор Елисеев многое предвидел и все же не смог сохранить в своем сердце крупицы того, что хотел донести до ступеней святилища, он даже не дает описания Гроба, отсылая читателя к другой книге. Он пишет, что из Кувуклии, часовенки, вмещающей самую большую святыню христианского мира, он вышел негодующий и потрясенный опять же профанацией величайшей святыни, противоречащей всем его представлением. Максимум, что он чувствовал, – это интеллигентское приятие увиденного, на уровне помещения какого-нибудь музея. От себя добавлю, что это было не так уж плохо: важного туриста сопровождали два каваса*, консул и два греческих монаха, дававших ему пояснения. Он обошел всю церковь, поднялся на Голгофу, спустился в грот Обретения Христа и т. д., слушал и смотрел, не понимая, что делается в его душе, не ощущая душевного трепета, заставлявшего безмолвствовать ум. Да, это не описание тех двенадцати паломничеств в Святую землю в допетровский период и даже не посещение Палестины Авраамом Норовым… К чести Александра Васильевича Елисеева нужно сказать, что он не делал разницы между конфессиями: все служители культа, за малым исключением, не соответствовали, по его мнению, месту, будь то муллы с неприятными жадными физиономиями или по цензурным соображениям им не названные стяжатели-греки.
Повторю, православных в Иерусалиме жило столько же, сколько католиков, или немного больше. Художник Василий Верещагин заметил, что сии арабы христиане лишь по названию: за мзду они охотно переходят из одной религии в другую. Это же подтвердил ему палестинский патриарх Никодим, не постеснявшийся сказать русскому эмиссару: "Денег мало, дайте больше денег, через десять лет я всю Палестину обращу в православие"38.
Здесь уместно сослаться на частное письмо крупного ученого ориенталиста и славяноведа, в будущем академика Украинской Академии наук Агафангела Ефимовича Крымского (1871-1942). Два с половиной года (1896-1898) он провел на Ближнем Востоке, в основном в Бейруте. 16 (28) апреля 1898 г. он писал в Киев брату о посещении Кувуклии. Первое, что от него потребовал служащий монах, так это мзды.
Затем появился другой монах, и вскоре их разговор перешел в перебранку. Каждый тащил деньги с тарелки к себе, и они громко ругались по-гречески; разумеется, Крымский понимал, о чем они говорят. Пришедшая богомолка узнала бранящихся, сказав, что они братья и что она неплохо провела с ними время в Уозевитском монастыре. Когда Крымский отходил от Гроба, его проводник-негр, говоривший по-русски, обратил внимание на то, что ученый как-то подозрительно нюхает воздух, и объяснил ему, что здесь, в церкви, отхожее место, и повел его это место посмотреть. Грязь и вонь. Эти слова Крымский повторяет много раз. Весь Храм представляется ему образчиком нищеты, грязи и художественной безвкусицы. Все впечатления Крымского согласуются со свидетельствами других паломников39. Кроме того, Храм, по словам ученого, является местом массового заражения людей кожными заболеваниями: «Место, где был поставлен подлинный "животворящий" крест Иисуса, все входящие целуют. Я это принужден был исполнить, но со страхом», так как у одной его знакомой губы после "прикладывания" к святыне "попрыщили"! О том, что на Голгофе между католиками и православными происходят постоянные стычки, писал еще генерал Д. Скалон, Крымский это подтверждает. По свидетельству Скалона, службы в Храме Гроба Господня происходят по ночам, люди запираются на ночь, отчего во многих местах храма "невыносимый воздух". Что же касается "баталий" между конфессиями, то Скалон приводит дату "знаменитого сражения", происходившего в 1846 г. между греками и латинянами, говоря проще – драка, многие ее участники были смертельно ранены кадилами и подсвечниками… Еще генерал сообщает, что истинное место захоронения Готфрида и его брата Болдуина греки от католиков скрывают, ибо могилы первых иерусалимских королей напоминают о правах латинян40.
* Кавас – полицейский, а также стражник при аккредитованных в Турецкой империи посольствах и консульствах. – Примеч. ред.
Писатель Д.Л. Мордовцев в предвкушении встречи со Святым градом, подобно тысячам и тысячам паломников до него, прочитал сотни книг и, по его словам, топографию Иерусалима знал лучше, чем топографию Москвы или Саратова. Для него вечный город – это средоточие Вселенной, ее "сердце, которое колотится в груди тысяч и миллионов". В отличие от других христиан Мордовцев не отдает предпочтение ни Ветхому завету, ни Новому. Ему интересно все – от камня Авраама и пращи Давида до стана Готфрида Бульонского. Все его волновало, все наполняло душу какою-то горечью от сознания исторического всеразрушения и бессмертия. Из путешественников прошлого ему ближе всех Шатобриан. Ведь верно, что пустыня, окружающая Иерусалим, "до сих пор дышит величием Иеговы и ужасами смерти" (Шатобриан).
Мордовцев вынес из осмотра города скорбное, удручающее чувство. Поначалу кажется, что оно обусловлено несоответствием действительности прошлому. Но нет!
Мордовцева угнетает время: "Я видел кругом смерть во всех ее оттенках, если можно так выразиться – полную историческую смерть, которая кладет свою разрушительную руку на все, даже как бы на самое бессмертие"41. Естественно, что в этот момент он вспомнил слова Спасителя относительно обреченности Святого града (Лк., 19:41-44).
Когда Даниил Лукич шел по Крестному пути, то вспомнил своего предшественника Андрея Николаевича Муравьева (1806-1874), посетившего Палестину в 1830 г. и с негодованием писавшего, что "искупленные Им не должны бы дерзать преступною стопою беспечно попирать священные следы Его страсти (муки)". Муравьев приводит перечень "лишних людей" на этом скорбном пути, включая себя грешного, разъезжавшего на осле от станции к станции (места остановок Иисуса на Крестном пути). В этом списке "лишних" есть и еврей. Миникомментарий по этому поводу Мордовцева: "Ныне презренный, порабощенный еврей малодушно идет по сему поприщу, где его преступные предки призвали ему на главу ту священную кровь, которою некогда оно дымилось… Робко идет он, как бы по острию меча, заглядывая украдкою на открывающийся сквозь арки зданий зеленый луг древнего Соломонова храма, вечный предмет его тщетных слез и желаний". И далее: "Ну чем же виноват этот бедный еврей?" Впрочем, познакомившись с хозяином иерусалимского отеля гером Горнштейном, писатель сразу признал в нем прямого потомка тех горланов (так писали тогда слово горлопан), которые в неведении своем усердно кричали: "Распни, распни его! кровь его на нас и на чадах наших". Кроме того, сей гер Горнштейн оказался земляком из Одессы. Мордовцев добавляет, что и хозяйка отеля "Royal" в Каире m-me Roland тоже из Одессы, и иронизирует по поводу весьма специфических воспоминаний бывшего одессита о России: во-первых, он помнил, что русские любят чай, а во-вторых, изрядное число слов, а именно "купить, продать, дорого, дешево, счет, золото и т. п.", но дело свое Горнштейн знает, подает чай и даже mit Milch, т. е. с молоком от одной из иерусалимских коров и с маслом, как полагал Даниил Лукич, из одной из тех коз или овец, которых купали в "Овечьей купели", ибо масло оказалось необыкновенно нежного вкуса, "какое-то невиданное"…42 Другой путешественник, побывавший в Святой земле раньше, отсылает туристов за помощью к владельцу иерусалимской лавки еврею Шпитлеру, который всегда поможет найти надежного проводника из новообращенных христиан и снабдит полезными советами, столь необходимыми путешествующему по Палестине. Однако предупреждает, что самый грязный квартал – "…еврейский, на юго-востоке, на склоне Сионской горы, в древней Тиропеонской долине. Это темная и зловонная клоака, обитаемая евреями, живущими в домах, сбитых из грязи". Правда, владелец самой сносной гостиницы в Яффе English Hotel тоже еврей по фамилии Блатнер43.