Приведенные документы представляют несомненный интерес, в первую очередь потому, что развенчивают миф о возможном решении еврейского вопроса. Даже когда черта оседлости рухнула, а линия фронта неумолимо сдвигалась на восток, когда особенно остро стал ощущаться недостаток в добротном человеческом материале, в армии и в обслуживающих ее структурах неукоснительно соблюдалась процентная норма. Более того, из документов следует, что при приеме на работу практиковался и расовый подход. Помните, в одном из них: «установить, выкрест ли из евреев бухгалтер Михайлов, оказалось невозможным, ибо по наружности с виду он рыжеволосый и похож не то на ярославского лабазника ("расторопный ярославский мужик") не то на еврея(!?)».
И эту кафкианскую переписку вел член царствующей семьи герцог Лейхтенбергский (внук Николая II и правнук пасынка Наполеона принца Евгения Богарне), он носил титул императорского высочества, в начале войны состоял для поручений при генерале Я.Г.
Жилинском, тогда командующим Северо-Западным фронтом); послания адресованы командующему Юго-Западным фронтом, как будто бы не имевшему других дел, как установление процента евреев или поиска биологического еврея. Можно с уверенностью сказать, что власть предержащие – случись такое – не смирились бы с решением еврейского вопроса.
В своих мемуарах последний протопресвитер Русской армии и флота о. Георгий Шавельский коснулся еврейского вопроса в годы войны. Он был сыном дьячка села Дубокрай Витебской губернии. М.К. Лемке писал о нем: "по виду совершенный еврей, отдаленно и есть его потомок. Все относятся к нему с большим внешним почтением"45.
В других воспоминаниях о Шавельском написано со скрытой неприязнью, в первую очередь это связано с его участием в отречении царя. Мемуаристы отмечают его темное происхождение или даже масонское прошлое. Друзья советовали Лемке быть со священником предельно осторожным, памятуя о том, что ему покровительствуют и великие князья, и сам государь. Осведомленный генерал А.А. Самойло считал "святого отца человеком хитрым и ловким"46. И все же нелишне сказать, что о. Григорий Шавельский был одаренный человек; в эмиграции в звании профессора Богословского факультета читал лекции в Софийском университете; пережил Вторую мировую войну, дождался мести "тевтонам" и умер в Болгарии, в своей постели 2 октября 1951 г.
Итак, писал: «Если в постигших нас неудачах фронт обвинял Ставку и военного министра, Ставка – военного министра и фронт, военный министр валил все на великого князя, то все эти обвинители, бывшие одновременно и обвиняемыми, указывали еще одного виновного, в осуждении которого они проявили завидное единодушие: таким "виноватым" были евреи. С первых же дней войны на фронте начали усиленно говорить о евреях, что евреи-солдаты трусы и дезертиры, евреи-жители – шпионы и предатели. Рассказывалось множество примеров, как евреи-солдаты перебегали к неприятелю или удирали с фронта; как мирные жители-евреи сигнализировали неприятелю, при наступлениях противника выдавали задержанных солдат, офицеров и пр., и пр. Чем дальше шло время и чем более ухудшались наши дела, тем более усиливались ненависть и озлобление против евреев (здесь и далее курсив мой. – С. Д.). В Галиции ненависть подогревалась еще теми притеснениями, какие терпело в период австрийского владычества местное население от евреев-панов.
Там с евреями особенно не церемонились. С виновными расправлялись сами войска, быстро, но, несомненно, далеко не всегда справедливо» 47.
Прерву цитату. Мысль священника ясна: шел поиск виновных за поражения, военные сваливали вину друг на друга. Евреи – козел отпущения, объединяющая всех ненависть. Беззащитные, они были отданы на поругание физических и моральных мародеров – публицистов и литераторов. Не самый лучший друг еврейского народа генерал М.Д. Бонч-Бруевич поведал в мемуарах о том, как он предотвратил расправу над несчастными беженцами, обвиненными казаками в шпионаже: «Когда я подъехал к особнячку, около него, окруженные подвыпившими казаками, толпились испуганные евреи, вероятно хасиды, судя по бородатым лицам, люстриновым долгополым сюртукам и необычной формы "гамашам" поверх белых нитяных чулок. Было их человек двадцать.
– Кто это? – спросил я, подозвав к себе казачьего урядника.
– Так что, вашскородие, шпиены!..
– Как же они шпионили? – все еще ничего не понимая, заинтересовался я.
– Так что, вашскородь, провода они резали. От телефону, – сказал казак. На ногах он стоял не очень твердо, потное лицо его лоснилось.
– А ты видел, как они резали? – уже сердито спросил я.
Как ни мало я был в Галиции, до меня дошли уже рассказы о бесчинствах казаков в еврейских местечках и городишках. Под предлогом борьбы с вездесущими якобы шпионами казаки занялись самым беззастенчивым мародерством и, чтобы хоть как-то оправдать его, пригоняли в ближайший штаб насмерть перепуганных евреев.
Я видел, как страшно живет эта еврейская беднота, переполнявшая местечки с немощеными, пыльными до невероятия улочками и переулками, загаженной базарной площадью и ветхой синагогой, сколоченной из источенных короедом, почерневших от времени плах. На эту ужасающую, из поколения в поколение переходящую нищету было как-то совестно глядеть.
– Оно, конечно, самолично не видывал, – ответил урядник, – так ведь казаки гуторят, что видели. Да они, жиды, все против царя идут. Хоть наши, хоть здешние, – привел он самый убедительный свой довод…
Пока я говорил с урядником, задержанные казаками евреи, прорвав кольцо пьяного конвоя, устремились к моему автомобилю. Все еще трясущиеся, с белыми как мел лицами, они, перебивая друг друга и безбожно коверкая русский язык, начали с жаром жаловаться на учиненные казаками бесчинства. Я приказал казакам распустить задержанных евреев по домам и долго еще слышал их благодарный гомон за окнами моего управления»48. В этом рассказе есть все: социальная и жизненная правда, сочувствие опереточным евреям, но написано это потом, после войны. А пока евреев грабили и выселяли…
Но вернемся к Шавельскому: «Вместе с тем с фронта слухи шли в тыл, расползались по городам и селам, нарастая, варьируясь и в общем создавая настроение уже опасное для всего еврейства. В армии некоторые очень крупные военачальники начали поговаривать, что, ввиду массовых предательств со стороны евреев, следовало бы всех евреев лишить права русского гражданства. А внутри страны, особенно в прифронтовой полосе, запахло погромами.
Я не стану заниматься вопросом, насколько справедливо было распространенное тогда обвинение евреев. Вопрос этот слишком широк и сложен, чтобы бегло разрешить его. Не могу, однако, не сказать, что в поводах к обвинению евреев в то время не было недостатка. Нельзя отрицать того, что и среди евреев попадались честные, храбрые, самоотверженные солдаты, но эти храбрецы скорее составляли исключение. Вообще же евреи по природе многими считаются трусливыми и для строя непригодными. В мирное время их терпели на разных строевых должностях; в военное время такая привилегия стала очень завидной и непозволительной, и евреи наполнили строевые ряды армии.
Конечно, тут они не могли стать иными, чем они были. При наступлениях они часто бывали позади, при отступлениях оказывались впереди. Паника в боевых частях не раз была обязана им. Трусость же для воина – позорнейшее качество. Отрицать нередкие случаи шпионажа, перебежек к неприятелю и т. п. со стороны евреев тоже не приходится: не могли они быть такими верноподданными, как русские, а обман, шпионство и прочие подобные "добродетели" были, к сожалению, в натуре многих из них. Не могла не казаться подозрительной и поразительная осведомленность евреев о ходе дел на фронте. "Пантофельная почта" действовала иногда быстрее и точнее всяких штабных телефонов и прямых проводов, всяких штабов и контрразведок. В еврейском местечке Барановичах, рядом со Ставкой, события на фронте подчас становились известными раньше, чем узнавал о них сам Верховный со своим начальником штаба. Вот целый ряд этих и других явлений и наблюдений и создавал ту тяжелую атмосферу, которая начала угрожать еврейству»49.